Порт-Артур — Токио
Шрифт:
В ответ на его реплику, умудренный немалым жизненным опытом за почти что семь деятков лет жизни, из которых более четверти века прошли в ближнем окружении царской семьи, Фредерикс печально улыбнулся и со вздохом добавил: «Это еще ничего, любезный мой Петр Николаевич… Вот если бы Государь не настоял третьего дни на том, чтобы Сергей Александрович сегодня оставался в Москве и смотрел за ситуацией там, — одному Господу ведомо, до чего бы все тут дошло… А так, даст Бог, может, все и уладится.»
«Стало быть Вы, многоуважаемый Владимир Борисович, только успешно косите под старого, оловянного солдафона, если сразу и вполне правильно уяснили, ЧТО именно сегодня обещал самодержец рабочим депутатам. И понимаете, КАК отреагировал бы на это „дядя Сергей“. Здорово, что „дядя Володя“
Между тем, развязка неотвратимо приближалась. Кульминационный момент, во многом определяющий не только для будущего «судеб российских», но и лично-персонально для доктора Вадика. Ибо припасенный для финального акта разыгрывавющегося сегодня действа сюрприз, приготовленный самодержцем при его и Лейкова-Фридлендера деятельном участии для господ-сценаристов запланированной на сегодня братоубийственной бойни, явно застал тех врасплох.
И заставил-таки царских дядьев взглянуть на Банщикова серьезно. Не только как на новую и, скорее всего, как это уже случалось не раз, недолговечную игрушку Николая. Или как на мимолетный каприз его младшей сестренки, несправедливо обиженной недостатком мужского тепла в собственной семье. Или даже, в конце концов, как на нежданно-негадано болезненную занозу в дородной заднице братца генерал-адмирала, хотя от молодого моряка, только что вернувшегося с войны, хлебнувшего там вволю флотского бардака и внезапно обласканного Императором, этого вполне можно было ожидать.
Теперь же его увидели…
И удивленные взгляды эти говорили примерно о том же, о чем говорит взгляд хомо сапиенса кусающему его сквозь носок комару. Так что дальше… Дальше Вадику предстояло играть по-крупному. И в этом он смог убедиться уже через несколько дней. Только вот игра такая могла стоить ему очень и очень дорого.
Был у Вадима один хороший приятель. Из той, невозвратно далекой уже, прошло-будущей жизни. Обитал он на одиннадцатом этаже в башне их институтской общаги и принадлежал к небольшой, но существовавшей всегда, плеяде вечных студентов, которые академками и прочими правдами-неправдами продляли свое существование в стенах ВУЗа на несколько лет в сравнении с прочими недорослями-студиозиусами. Будущие карьерные минусы из-за отсутствия реального трудового стажа «по специальности», для многих из них, уже, фактически, взрослых дядей, давно нашедших себе в столице стабильные источники дохода, безусловно перевешивались в их понимании некими разнообразными плюсами от пребывания в перенасыщенной юными восторженно-романтичными студентками среде.
Звали его Сосо. Или Иосиф. И прибыл он на учебу в Златоглавую из замечательного грузинского городка Гори. Кроме великолепных продуктов местного домашнего виноделия, город этот был замечателен еще и тем, что кроме сотоварища Вадика по факультету, дал миру еще одного своего знаменитого сына. Сосо родился в доме, стоявшем всего через пару дворов от того, где на сто с лишним лет раньше увидел свет его тезка по фамилии Джугашвили. И в честь кого, естественно, был назван и он сам.
Будучи человеком от природы общительным и по-грузински хлебосольным, Сосо не чурался общества младших сокурсников. На посиделках за картишками у него, Вадик впервые познакомился с достоинствами домашней семидесятиградусной чачи из огромных, десятилитровых бутылей, бережно упакованных в аккуратные, по их форме сделанные корзины, а также вкусил неповторимых ароматов домашних вин прямо из бурдюков: на родину Сосо летал часто и возвращался всегда с изрядным багажом.
В столице Иосиф устроился неплохо. Перепробовав много работ и ни на одной из них подолгу не задерживаясь, денежку он имел, тем не менее, всегда. И не плохую. Но вот играть на деньги — не любил принципиально, ссылаясь на некий богатый жизненный опыт. Поэтому расписывали пулю обычно на анекдоты или житейские байки на общую потеху. Так Вадик и услышал
одну занимательную историю из жизни московского «вечного студента», к случаю вспомнившуюся ему сегодня…Была зима. Снежная и довольно холодная даже по меркам средней полосы России. А горячий, южный человек Сосо в ту пору подрабатывал ночным сторожем. В зоопарке. Зарплату там платили приличную, режимом особо не жали, — «крепкий хозяйственник» градоначальник ко всяким зверюшкам вообще, и к зоосадовским, в частности, благоволил.
Обходядя свое заведование, Сосо опорожнил наполовину заветную фляжку любимого коньяка «Греми» и начал подумывать, где бы устроиться покимарить, поскольку в сторожке, как на грех, его коллега решил уединиться с кем-то из запорхнувших на огонек представительниц прекрасного пола — сегодня была его очередь. Оставшиеся варианты не сильно нравились. У кошек — воняет. У обезьян — шумно что днем, что ночью. В любимом аквариуме — профилактика, как бы не побить там колбы всякие и прочие стекла… Так нелегкая и занесла Сосо в серпентарий. К змеям. А что? Тепло, тихо. Диванчик даже есть кожаный, надежный, середины прошлого века…
Одним словом, устроился он вполне сносно. Допил вторую половину живительного напитка, свет везде притушил, только лампочки подсветки в вольерах горят, да и залег на боковую.
Сколько ему удалось поспать — история о том умалчивает. Той ночью вдруг приснилась Сосо старушенция из заслуженных зоопарковских ветеранов, с ее рассказом о пропавшем без вести пару лет назад здоровенном щитоморднике. И «испарилась» сия гадючина как раз из дальнего вольера в этом зале…
Проснулся наш бедняга в холодном поту, окруженный со всех сторон шипящими эфами, гюрзами, гремучниками, кобрами и прочими смертельно ядовитыми гадами. Причем накативший страх был такой силы, что буквально парализовал его так, что ни рукой пошевелить, ни голову повернуть. А шипение-то и вправду доносилось со всех сторон не шуточное: кто знает, что в эту ночь побеспокоило зубастых чешуйчатых, может быть раскатистый храп незадачливого сторожа? Как сам Сасо признался, такого ужаса он не испытывал никогда в жизни, не сразу и поняв, что подползающие к нему змеи — всего лишь плод его богатого воображения во сне. «А ведь, до инфаркта или инсульта мнэ, наверна, минута-две оставалась…»
Сегодня, поймав на себе ЭТИ взгляды царских дядьев, Вадик по-настоящему осознал, что мог почувствовать тогда бедолага Сосо. Проснувшись ночью, один… в серпентарии…
Едва лишь за последним из депутатов закрылись двери на лестницу, Николай быстрым шагом пройдя через всю залу прямо к Вадиму, совершенно неожиданно для подавляющего большинства окружающих, за исключением разве что Дурново и Ширинкина, заявил: «Ну что ж, Михаил Лаврентьевич, я готов. Отец Иоанн только что прибыл, просите господина Фридлендера включать там все: мы начинаем, как и договорились». После чего подозвав к себе Фредерикса и Гессе, направился в Кавалерский зал.
Когда через четверть часа из подъезда Зимнего начали выходить первые представители рабочей депутации, над главными воротами дворца распахнулись настеж балконные двери, и перед народом и войсками предстал Государь Император. Рядом с ним были лишь отец Иоанн Кронштадский и несколько молодых флигель-адъютантов. Николай был в светло-серой офицерской шинели с полковничьими погонами на плечах и легкой фуражке вместо подходящей по погоде зимней папахи.
От неожиданности толпа внизу сразу попритихла, и именно этим коротким моментом замешательства, как самих рабочих, так и эсэровских провокаторов, находящихся среди них, необходимо было воспользоваться.
Быстро подойдя к решетке ограждения, на перилах которой были видны какие-то темные предметы, похожие на перевернутые бутылки, без всякой паузы, не дав народу времени опомниться, Николай заговорил. И над онемевшей от удивления площадью, неожиданно для всех собравшихся мощно и звонко прокатились многократно усиленные смонтированными на фасаде Зимнего дворца громкоговорителями его слова:
— Рабочие Санкт-Петербурга! Гвардейцы! Все русские люди, кто стоит сейчас здесь и слышит… К вам обращается Ваш Государь.