Портрет Невидимого

Откуда же мы черпали силы, нередко — даже для нормальной веселости?

После смерти Вильгельма для меня началось новое, второе летоисчисление. Годы после его смерти стали годом первым, годом вторым… — подаренным мне дополнительным сроком. Один год, три месяца и две недели «добавочной» жизни казались неимоверной роскошью. Я наблюдал мир как бы и для Вильгельма, уже ничего не видевшего.

Работа отгоняла тревогу надежней всего.

Бессмысленно рисовать себе картины потустороннего существования. Нам оставалось надеяться, что оно будет несказанно-мирным; лучше всего — чтобы там нас ждало Ничто, чтобы там мы уже ничего не воспринимали, но такое тоже непредставимо.

Мы следили за успехами медицины. Но старались не обольщаться. Кто радовался: «Теперь у них есть лекарство!», тот через пару месяцев чувствовал себя обманутым и отказывался от всякой надежды. Когда умирали друзья, кто-то из прежних знакомых принимал на себя роль умершего. Но, теряя старого друга, ты всегда терял и кусок собственной жизни. Да и будущее наше было более мрачным, чем у большинства других. Буду ли я еще жив в 1999-м? Об этом лучше не думать. Что касается книг, фильмов и вообще проблем взаимоотношений, интересных для «здоровых» людей, то для нас они потеряли всякую значимость. Едва ли хоть одна история обладала такой весомостью, чтобы от нее зависело существование или не-существование. Даже многое из того, что писалось о Холокосте и накладывало отпечаток на нашу нацию, воспринималось теперь как часть оставшейся в прошлом беды: душа просто не могла больше вместить всё. На сообщения о бесчинствах диктаторских режимов в Румынии или ГДР я часто реагировал так: «Возможно… завтра меня не будет в живых, но я хотел бы жить — даже как подданный Чаушеску».

В книжных магазинах начали появляться репортажи о СПИДе, написанные Эрве Жибером. [175] Но кто из больных или только считавших себя больными захотел бы читать об ужасах, через которые предстоит пройти ему самому?

Удивительно (но вместе с тем, если вдуматься, понятно): мы с Фолькером за семнадцать лет затрагивали тему СПИДа не больше двух-трех раз, да и то вскользь. Мы были не в состоянии говорить о чуме — и именно это нам помогало. Когда я ездил в Берлин к больному Вильгельму или привозил его к себе, чтобы за ним поухаживать, никаких объяснений не требовалось:

175

Эрве Жибер (1955–1991) — французский писатель; в 1983-м заболел СПИДом и стал выступать с рассказами о своем заболевании в СМИ. Позже написал на эту тему несколько книг, первая и самая знаменитая из которых — «Друг, который не спас мне жизнь» (1990).

— Вильгельм спит уже четырнадцать часов. Я пододвинул к постели обогреватель.

— Значит, ему тепло.

Идея насчет того, чтобы после десяти, двенадцати лет близких отношений наконец съехаться, никогда мною и Фолькером не обсуждалась. Очевидно, только жизнь на разных квартирах делала возможной необходимую нам обоим игру в близкое и далекое. Проведенные порознь дни поставляли материал для вечерних бесед.

— Как дела с романом?

— Персонажи доводят меня до отчаянья.

— Старая песня.

В ресторанчиках на нас давно обратили внимание. Ведь, в отличие от нас, другие пары почти не разговаривали. Мы замечали, как стареют наши сверстники, а что стареем и мы сами — меньше. Бросалось в глаза, что у людей, не живущих духовной жизнью, период расцвета бесповоротно остался в прошлом. Я поддавался очарованию мелькавших вокруг молодых красавцев. Фолькер, который был старше на семнадцать лет, пытался контролировать мои увлечения (от чего делалось не по себе):

— Тот блондин подошел бы тебе как любовный партнер.

— Мне? И это говоришь ты?

— У него наверняка есть деньги, вы бы катались на лыжах.

— Но мне лыжи ни к чему.

— Может, дома у него найдется и какая-нибудь книжка.

— Едва ли.

— Зачем ты каждый вечер сидишь со мной? Ты ведь меня не любишь.

— С этим, Фолькер, я уж как-нибудь сам разберусь.

Случайный знакомый из сауны незаметно для меня превратился в Незаменимого Фолькера. В мой скалистый оплот посреди бушующих волн. Его расстраивало, что ему прописали очки, что у него появились седые волосы. После операции на позвоночнике я приходил к нему каждое утро, чтобы завязать шнурки. Вот уж не думал, что когда-нибудь возьму на себя такие обязательства и даже буду этому рад. Ворчание друга доставляло мне удовольствие, оно было частью игры.

— Не тяни мою ногу.

— Я не тяну. Я шнурую тебе ботинки нежно, как эльф.

— Эльф из Нижней Саксонии!

— А других добрых духов у тебя, мой дорогой, нет!

С рынком плоти гомосексуалов (выживших и новых, подросших), на котором теперь преобладали тупые и брутальные типы, Фолькер — не без горечи и обид — окончательно распрощался. Наверное, он уже не верил в возможность встречи, выводящей за пределы чисто физической близости. Он начал замыкаться в себе, и от этого сделался сильнее.

В витрине антикварного магазина напротив его дома годами стоял — может, и до сих пор стоит — маленький бронзовый бюст Франца Шуберта. Кудрявые волосы, робкий взгляд за круглыми очками. Композитор, написавший «Зимний путь», «Шарманщика», [176] нежнейшие квартеты…

В круглых очках Фолькер до жути напоминал своего любимого композитора, о котором говорил: «Послушай его симфонии, у них нет концовки, они начинаются снова и снова, звучат дальше. Разве мог бы Шуберт признать, что звук закончился?»

176

«Шарманщик» — песня из песенного цикла Франца Петера Шуберта (1797–1828) «Зимний путь» (1827).

Однажды солнечным утром, зайдя к Фолькеру, я застал его стоящим перед окном. Он был босой, в рваных спортивных брюках и майке. Музыка (из радиоприемника) звучала так громко, что он не услышал, как я вошел. Он дирижировал, с воодушевлением укротителя зверей, и кричал воображаемому оркестру: «Tutti! Струнные!», — а над крышами лилась шубертовская Большая симфония C-dur. [177]

— Продолжай! — я уселся в кресло.

Он уже так разошелся, что действительно не прервал своего занятия:

177

C-dur — героико-эпическая симфония, написанная в 1828 г.

— Заввалиш был и остается школьным учителем. За дирижерским пультом следовало бы стоять Бернстайну! [178]

Я имел счастье дружить с человеком, для которого не существует четкой границы между нормальностью и так называемым сумасшествием.

В период моего увлечения барочной поэзией он мирился с тем, что я не только часами, но целыми днями изъяснялся александринским рифмованным стихом, начиная после каждой цезуры новую мысль:

«Если хочешь поужинать в этот хлопотный день,/ То давай сюда ложку — самому мне взять лень…»

178

Вольфганг Заввалиш (р. 1923) — немецкий композитор и пианист. Леонард Бернстайн (1918–1990) — американский композитор, дирижер, пианист.

Ничто из того, что имеет отношение к искусствам (а они, как известно, не исключают из своей сферы ничего), не было Фолькеру чуждым. Когда у меня случался очередной писательский кризис, я мог в любое время суток явиться к Фолькеру, начать кататься по полу и кричать:

— Дальше не идет! Я исписался! Убей меня, моя жизнь потеряла смысл!

Он взглядывал на меня поверх очков:

— Перекатись чуть-чуть влево, тогда ты избавишь меня от необходимости пылесосить.

— Гёте был более великим!