Портрет Невидимого

А вокруг нас кипела нормальная жизнь, с довольными и счастливыми людьми.

«Художественное агентство SENSO» после многих успешных начинаний постепенно скатывалось к банкротству. Финансовое ведомство квалифицировало деловые поездки к сардинским скульпторам как «отпуск в послесезонный период». Совладелец предприятия Ингвальд Клар пригласил нескольких чиновников, ответственных за культуру, обменяться мнениями… в слишком роскошном месте:

— Я зарезервировал двадцать мест в «Меранерштубен».

— Но нам не по карману за это платить! Д-р Казимир из Бранденбургского культурного фонда зарабатывает в десять раз больше, чем мы. И приглашать его дочь уж во всяком случае было ни к чему.

— Надо создать приятную атмосферу. Иначе ничего не получится.

— Его должны интересовать картины, а не кнедлики с абрикосами!

— Одно обычно не обходится без другого.

В конце концов партнеры решили расстаться. Афиши венецианского карнавала были сняты со стен, офисная мебель — куда-то отправлена. Фолькер, озабоченный своим будущим, опять оказался выброшенным в мир свободных профессий. Неожиданно он сорвался с места и поехал во Фрайбургим-Брейсгау. С непонятной для меня уверенностью — но иначе, может, на такое вообще не решишься — он перескочил с одного плота на другой.

Во Фрайбурге должен был родиться всемирный театр. Моему другу пообещали, что и для него там найдется работа.

— Что это в конечном счете тебе даст? Ты хотя бы заключил договор?

Как он ответит на первый вопрос, я приблизительно догадался:

— Там видно будет. Это потрясающее событие, касающееся многих людей. А главное, оно ново, уникально, увлекательно! Потом, вероятно, мы продолжим работу в Токио и Хьюстоне…

Проект, ради которого Фолькер складывал в чемодан рубашки, и в самом деле казался чем-то неслыханным.

Во Фрайбурге техасский режиссер Роберт Уилсон (тот самый, что когда-то гулял с Сержем по Парижу) репетировал европейскую часть своей всемирно-исторической драмы Civil Wars — Гражданские войны. В двадцатичетырехчасовой серии драматических картин Уилсон намеревался показать, как человечество само себя уничтожает, рвет в клочья. Азиатскую часть кровавой панорамы должны были подготовить — в другое время — сотни актеров-любителей из Японии, еще одну часть репетировали в Роттердаме. [214] Речь, несомненно, шла о самой сложной и дорогостоящей театральной постановке всех времен и народов. По ходу дела ее намеревались превратить в киноэпопею.

214

В начале 80-х Р. Уилсон задумал грандиозный проект «Гражданские войны: дерево лучше всего измерить, когда оно упало», который должен был стать центральным событием художественного фестиваля Всемирных Олимпийских игр 1984 г. в Лос-Анджелесе. Представление, по замыслу, делилось на шесть частей, повествующих о наиболее драматичных событиях в истории разных народов, таких как Тридцатилетняя война в Германии, противостояние Севера и Юга в США, самурайские сражения в Японии. Каждая из частей должна была ставиться в той стране, о которой там шла речь. Однако в таком виде проект завершен не был, только отдельные его фрагменты показывались в США, Европе и Японии.

Творчеством Роберта Уилсона Фолькер интересовался давно. Фантастические видения американца, сопровождаемые музыкой Филипа Гласса, с середины семидесятых стали целью чуть ли не культового паломничества. По сравнению с магическим языком уилсоновских образов, рафинированностью световых эффектов в опере «Эйнштейн на пляже» или в берлинском спектакле «Смерть, Деструкция и Детройт», [215] мой «выход» в «Браконьере» и реплика-рефрен Лизы «Я клею, я клею, пока не останется чего заклеивать…» наверняка казались Фолькеру старьем из пропахшего нафталином бабушкиного сундука. Роберт Уилсон был новым Рихардом Вагнером, он втягивал зрителей в совершенное и таинственное целостное художественное произведение, в настоящую игру снов.

215

«Эйнштейн на пляже» (1976) — опера Роберта Уилсона и Филипа Гласса; премьера состоялась на Авиньонском фестивале и в Метрополитен-опере. «Смерть, Деструкция и Детройт» (1979) и «Смерть, Деструкция и Детройт 2» (1979) — спектакли, поставленные Р. Уилсоном в берлинском театре «Шаубюне».

Теперь Фолькеру представилась возможность самому активно участвовать в создании нового театра и в прочих амбициозных проектах. Спрей для сердечников он, отправляясь в Брейсгау, взял с собой. На протяжении нескольких месяцев я лишь изредка слышал по телефону его плохо различимый голос, доносившийся из некоей таинственной сферы, где каждый посторонний, похоже, считался существом низшего порядка.

— Как у тебя дела?… Боб улетел в Непал за индиговой краской для армейских мундиров… В последние дни мы занимались эскизом звездного неба. Кастор и Поллукс завтра будут перенесены на полотняный задник… Французы и бельгийцы спят прямо в лесу: они, видишь ли, хотят просыпаться с ощущением росы на лице… Я отвечаю за выход Фридриха Великого. Не вспомнишь какой-нибудь его фразы времен Семилетней войны?

Я вспомнил:

— Во время битвы под Кунерсдорфом [216] Фридрих подбадривал своих солдат так: «Собаки, вы хотите жить вечно? А я хочу иметь прочную стену из прусских тел».

Эту и прочие подробности в таком роде я потом действительно обнаружил в уилсоновских Гражданских войнах.

Голос Фолькера в телефоне был настолько отрешенным, что я начал беспокоиться. И в конце концов сам поехал во Фрайбург.

Атмосфера, царившая в складском помещении Городского театра, объяснила мне многое. Полутемный зал. Роберт Уилсон, словно инструктор по плаванью, восседал на высоком кубе и через мегафон управлял толпами актеров и статистов, прибывших сюда со всех концов света. Индейцы маршировали колоннами. Рабочим языком, само собой, был английский. Режиссер, который топал ногами и на ходу, в ритме такого топанья, придумывал спектакль о полководцах и их жертвах, сам вел себя как полководец. Уилсон казался чересчур взвинченным и беспощадным, однако пытался смягчить такое впечатление намеками на свое владение искусством Keep-smiling [217] и доверительным тоном: «Неу, guys, where is the camera? I asked for blue light., already half an hour ago! Claudette, will you participate or return to Brussels?» [218] Привлекательные помощницы, с пачками машинописных листов или бутылками минералки в руках, окружали американского гуру. Вокруг его высокого табурета кишмя кишели рыцари, солдаты, рекруты самых разных эпох — исполнители хореографических номеров, демонстрирующих взаимное истребление больших человеческих групп во имя религиозных верований, идеологий, власти. Фантастический танец, который должен был выразить суть публичного, узаконенного убийства, постепенно обретал форму. Чтобы привести свои педантично выстроенные образы в состояние равновесия, Уилсон упразднил индивидуального исполнителя, сделав его частью человеческой массы. Фанаты, рабы знаменитого техасца, наряду с актерами участвовали в батальных сценах — размахивали алебардами или командовали стрелками. Фолькер, человек уже немолодой и слишком своеобразный, представлялся мне неподходящей кандидатурой на роль одного из двух десятков уилсоновских помрежей-на-побегумках. Мне было за него стыдно. И было больно смотреть, как он через наушники получает указание — скажем, ввести в бой прусских пехотинцев, которые вслед за своим королем гусиным шагом устремятся в смерть.

216

Битва под Кунерсдорфом (1759) — крупное сражение, в результате которого прусская армия была разбита соединенными силами австрийцев и русских.

217

Неизменных улыбок (англ.).

218

«Эй, парни, где камера? Я просил голубой свет… уже полчаса назад! Клодетт, ты будешь работать как следует или вернешься в Брюссель?» (англ.).

Но через пару недель это наваждение рассеялось. Фолькер, обогащенный новым духовно-драматическим опытом и утративший часть своих денежных сбережений, вернулся в Мюнхен. Думаю, Уилсону не доставила удовольствия малополезная самоотверженность его пожилого ассистента.

— Спектакль будет грандиозным! Устроить бы и здесь нечто в таком роде… — упорствовал Вернувшийся.

— Напиши свою пьесу, тогда хоть будешь сам себе хозяин, — советовал ему я, Растерявшийся.

— Для этого нужно время.

Вторая операция на позвоночнике; второй, более легкий инфаркт; опоясывающий лишай… В двойных очках, принимая таблетки для разжижения крови и обматывая себя бинтами с мазью, Фолькер продолжал работу над заключительной частью трилогии. За автобиографическим «Самоучкой» и книгой «Усталость сердца», детально анализирующей человеческое восприятие, последовал роман «Невенчанный король».

Если бы мой отец не умер так рано! Его корону я теперь должен заслужить, полагаясь только на себя. Однако я все еще пребываю в постоянных переездах между разными отрезками своего прошлого. Интересует меня лежащее в прошлом будущее, которое я вижу не перед собой, но именно позади. И это есть заблуждение.

В таком тексте, открывающем новую книгу, ершистый больной чувствовал себя дома — гораздо в большей мере, чем когда командовал войсками по поручению знаменитого режиссера.

Я ведь не бездеятелен, я работаю, пишу свои сочинения, под рукой у меня тетрадь для заметок, хоть я и не помню уже, что значит обнять другого человека.

Снова, и сильнее, чем прежде, хотелось ему найти для своей книги легкокрылый, радостный (по большому счету) сюжет, красивую мелодию, которая поможет людям встречаться, разговаривать, вступать в любовные отношения, порой расходиться, одним словом — постепенно привыкать к тому, что друг друга нужно воспринимать как тайну.

Мы все тогда мучились от жары. Многое казалось возможным, но каждый раз не хватало сил, чтобы всерьез за что-то приняться.

Требовать стремительной романной интриги, строить которую учат на креативных курсах, от моего друга, выросшего в совсем иной системе понятий, было бы бесполезно. Зато у него хорошо получались описания психических взрывов:

Михаэль снова откидывается назад и мечтает, чтобы все пластиковые стулья в кафе на площади Свободы [219] сейчас вдруг сломались. Заказав клубничный пирог, он мечтает о туче, которая закрыла бы солнце, отчего возникло бы всеобщее замешательство, земля в трех-четырех местах треснула, и из образовавшихся трещин в мерцающий воздух брызнули бы фонтаны — а сам он в это время сидел бы в парке, среди живых изгородей с подпорками и цветочных клумб, и наконец сказал бы кому-то свое веское слово. Он сидит, не привлекая к себе внимания, в кругу знакомых и вдруг чувствует, что не должен больше говорить умные слова: то ли он наконец понял, что ему ничто не грозит, то ли предполагаемая угроза сделалась для него безразличной. Сейчас ему нравится, что он сидит среди других, не замечаемый ими. Разрушения в нем начались давно, однако врач не обращал на это внимания, а значит, может быть, они не опасны. Тут слышится какое-то имя, выкрикнутое в толпе, совсем близко. Пронзенный дротиком, он резко разворачивается от боли, его тонкие ноги подкашиваются и он, умоляюще улыбаясь, падает на стул уличного кафе. Затем ему, одетому в светло-зеленый костюм, наносят сильные удары, одновременно что-то втолковывая, — мужчина и молодая женщина, которые с криками наклоняются все ниже, все глубже пригвождая Уже-пригвожденного-к-стулу, пока процесс пригвождения не заканчивается, после чего острие выдергивают у него из груди, а его самого оставляют подыхать… не привлекая к себе внимания… Война — в голове — наконец отступила. Взгляд Михаэля отдыхал теперь на опустевшей площади, снова обретшей зримые формы, — не переставая при этом пререкаться с ее уродливостью. Массивные деревянные колышки, соединенные поперечными досками, подпирали небольшой холм с высаженной на нем зеленью. Все вместе казалось чреватым…

219

Площадь Свободы — площадь в центре Мюнхена.