Портрет прекрасной наездницы

– Ну, пока, Каретникова… Танечка… Я хотел тебе сказать, что я тебя… да ладно!

Он, махнув рукой, пошёл, но неожиданно остановился и спросил у Тани, которая осталась стоять, провожая его удивлённым взглядом:

– Каретникова, а как поживает Багира?

– Спасибо тебе, Вадим, это не кошка, а какое-то чудо, мы все так её любим! – сказала Таня.

– Хорошо, – улыбнулся Вадим, – будешь и меня вспоминать, через Багиру, когда гладить её будешь. А маме твоей не кажется, что эта рабоче-крестьянская кошка?

– Вадим! Пожалуйста, не обижайся. Родители…

Вадим не дал ей договорить, махнул рукой, он быстрым шагом прошёл через кусты цветущей сирени и исчез за ними.

Таня задумчиво направилась к автобусной остановке. Пройдя несколько шагов, остановилась и обернулась. Вздохнув, она, пошла, проговорив грустно вслух:

– Надо же, Танечкой назвал. Так неожиданно для него.

Дмитрий

Константин и Маргарита, обнявшись, сидели на диване. Таня пристроилась в кресле, забравшись в него с ногами. Тихо звучала музыка: крутился виниловый диск Пако де Люсии.

Хрустнув пальцами, Таня заговорила. Голос её дрожал.

– Костя, меня мучают разные нехорошие мысли, предчувствия, они ужасно меня тревожат. Я чувствую какую-то недоговорённость со стороны Димы. Мне кажется, что Димка от меня что-то скрывает, что-то важное и, Господи помилуй, – страшное! Согласись, что это выглядит странно, когда на вопрос о его родителях, следует странный ответ: «они блаженствуют в прекраснейшем из селений Вселенной», а дальше разговор умело переводится в другое русло? Я, конечно же, девочка тактичная, послушная, и больше эти вопросы не затрагивала. Если любимый мой не хочет мне рассказывать о смерти своих родителей, значит, ему тяжело об этом говорить. Но сердце! Сердце-то моё горчит и болит. Сердцем-то я чувствую, что здесь какая-то тайна, какая-то мрачная трагедия, о которой ему тяжело говорить, а может быть и страшно окунаться в воспоминания, не хочется бередить раны. О том, что он был женат, он мне сразу сказал, наверное, после нашей второй встречи, сказал без подробностей, что недолго был женат. Я не стала расспрашивать, а он не продолжил об этом. Ну, был и был! Он уже большим мальчиком был, я в это время только гаммы начинала разучивать. Для меня это неважно: он со мной – это главное. Но, опять-таки, в лице его часто возникают неожиданные помрачения, настроение его резко падает, а после он долго в себя приходит, откуда-то издалека возвращается усталый и подавленный. Я чувствую, понимаете, чувствую это, потому что люблю его безмерно. Он такой, такой, ребята, такой замечательный и удивительный! Он смиренный и в то же время твёрдый, нежный, умный, вдумчивый, отзывчивый. Отважный! Представляете, я ещё ни разу не была у него дома! Другая бы, насочиняла бы себе в такой ситуации всяких глупостей, мол, что за регресс такой, что-то здесь не так – на дворе 21 век, всё ведь просто сейчас в отношениях между мужчиной и женщиной. Но я его поняла и приняла. Он мне объяснил просто и доходчиво, что я войду в его дом только женой! И это мне так приятно было слышать! Я его ещё крепче полюбила, и никаких мыслей, о том, что он странный не появилось – он такой, такой, такой…

Таня вскинула руки вверх, но не найдя слов, заключила:

– Самый любимый. Но сердце горчит, ребята горчит. Ребята, расскажите мне всё, пожалуйста, умоляю вас, не мучьте меня, вы друзья - вы всё знаете.

Костя с Маргаритой быстро переглянулись. Костя опустил голову вниз, а Таня, поедая его глазами, почти простонала:

– Господи, да говорите же вы! Не разрывайте мне сердце. Чтобы вы не сказали моя любовь к Димке не уменьшиться, говорите же, конспираторы. Он серьёзно болен?

Маргарита чуть убавила пультом звук стереосистемы и обернулась к Косте:

– Костя, рассказывай всё. Хуже не будет, а неудовлетворённое любопытство любящей женщины, знаешь, может сыграть с Таней плохую штуку, может к серьёзной ссоре привести или того хуже к разрыву…

– Да нет же, нет! – воскликнула Таня. – Дима – это на всю жизнь, Да, я, как жена декабриста, пошла бы за ним в Сибирь, на каторгу, в Гулаг пошла бы…

– Ладно, ладно, Танюш. В Гулаг-то совсем не надо, да и отменили его давно, – заговорил Костя. – Димка не болен. Знаешь, Тань, романтизма в нём много, из этого и стихи его, но он в первую очередь крепкий и отважный мужчина, это ты тоже правильно подметила. Мы с ним корешуем с первого класса, жили в одном доме, отцы наши работали на одном заводе. Дрались с чужими пацанами, слушали рок, ходили на «Зенит», на концерты, знали каждый уголок нашего города, летом ездили на море, или на дачи. Потом мы с ним вместе служили. Напросились во флот, хотели хлебнуть лиха – проверить себя, и таки нормальненько его хлебнули, раз чуть не пошли на дно. Не скрою, влюблялись и ночами бродили по городу с девчонками, и вечеринки весёлые устраивали…

– Господи! Да я и того Димку люблю, которого не знала. Он всегда был моим.

– Женился он за месяц до призыва в армию, - продолжил Костя, - Света, ждала его, она была хорошей девчонкой.

Костя замолчал. Таня быстро перевала взгляд с отвернувшейся в сторону Маргариты на Костю, прошептав:

– Была?

Костя, кивнул головой.

– Она умерла на операционном столе, во время трудных родов… ребёнок тоже не выжил…

Таня с расширившимися глазами, быстро прикрыла рот ладонью.

Костя потерев висок рукой, вздохнул и продолжил:

– Светланку и ребёночка похоронили, рядом с её родителями. Дима после этого сильно изменился. Он тогда учился в Универе, но после смерти Светланы стал с прохладцей относиться к занятиям, пропускать их стал, ходил мрачным, замкнулся, расшевелить его не удавалось. Мы все полагались на время, которое рубцует раны. Нескоро, но он стал понемногу отходить, - мы же молодые были, тогда всё легче переносилось. Он стал опять писать стихи, но тяжёлые и грустные. Это уже в лихие девяностые было, – тогда в Питере слышались выстрелы, взрывали машины, бандиты жгли утюгами торгашей и не только, шли кровавые разборки и делёж добра и частного и государственного, народ обезумел, кинулся кто во что, тут и всякая мелкая подлючая шваль повылезала из нор. Один из таких уродов, которому крайне доза нужна была, вырвал у тёти Ани, матери Димы, сумочку, толкнул её сильно, потому что она не отдавала её, она ударилась головой о ступени…

– Ну, это ведь правда, ребята, что сердце любящее всё видит и чувствует? Ведь это, так ребята, я чувствовала излом Димкиного сердца! – сокрушённо хватаясь за голову, воскликнула Таня со слезами на глазах. – Но и это, конечно же, не всё, не всё, надо понимать?!

– Потом… Маму похоронили, а дядя Игорь, отец Димы, не прожил и года, – они с женой очень любили друг друга. Дима бросил университет. Нужно было жить дальше, ведь у него была его любимица сестра Антонина. Тонечка, красавица, умница, она окончила школу с золотой медалью и училась на первом курсе мединститута. Надо было жить, есть, одеваться, ездить в метро, оплачивать коммунальные платежи. У Димы не было никаких сбережений, а те, что были у его родителей, сгорели в девяностые. Я тогда учился на вечернем отделении, на паях с одним деловитым человеком, мы открыли цех по производству металлических дверей, металлических решёток на окна, заборов для могилок, крестов туда же, ковку освоили – это было тогда актуально, люди прятались в квартирах и интенсивно мёрли. Дима перевёлся на вечернее отделение и пошёл работать ко мне, позже мы с ним выкупили долю моего напарника, который уехал на ПМЖ в Штаты.

Таня побледнев, с расширенными глазами прервала Костю, спросив:

– Мне послышалось или ты сказал: «у него была сестра»?

Костя, посмотрев прямо в глаза Тани, проговорил:

– Да, Танечка.

Таня закрыла лицо, в глазах её стояли слёзы:

– Господи, я начинаю, что-то понимать. Да такие трагедии не проходят бесследно для человека, но это же несправедливо, столько горя на одного ещё не успевшего пожить молодого человека! Димка, Димка, сколько раз я замечала твою грусть! Вдруг, безо всякого повода, будто облако чёрное наплывало на его родное лицо. А я не могла понять, что происходит. Костенька, говори, говори!

– Рак крови, – сказал Костя. – Дима почернел, у него у самого был вид очень больного человека. Он бился за Тоню. Бился отчаянно, открывал самые недоступные двери медицинских светил, два месяца жил в Германии, где немцы пытались спасти Тонечку. Он продал всё, что можно продать, обменял свою четырёхкомнатную квартиру на «двушку» с доплатой, я был рядом, помогал ему и финансово и морально…

Костя нервно закурил, резко встал и подошел к окну, став спиной к Тане и Маргарите, продолжив глухо:

– Она такая молодая была, красивая. От храма, где её отпевали и до момента, когда опустили гроб в могилу, Дима не отходил от гроба, неподвижным жалким таким взглядом смотрел на сестру, будто впитать хотел её облик, и молчал. Ни слова не промолвил. Я уже подумал, не ступор ли у него, не потерял ли он дар речи? Честно говоря, смотреть действительно было страшно, поверить невозможно было, что в гробу лежит мёртвая Тоня. Она девочка была тоненькая хрупкая, обожала белый цвет, ходила в кипельно-белых брючках, белых кофточках, белой кожаной куртке, и похоронили её в белом платье, обложив белыми розами. Она лежала как живая, и на лице её, чистом и прекрасном, была, мне так казалось, тлела умиротворённая и счастливая улыбка. Они лежат рядом Тоня, дядя Игорь, тётя Аня…