Порядок слов

Полночное

Сегодня хватит стансов, мой Гораций, а поутру я бначал с танцев, чтобы нежных граций прибавилоськак минимум на две. Зачем, мой друг, косишься тына дверь? Ведь мы с тобой ещё не танцевали и врядли потанцуем уж теперь, а жаль: есть в танго магияполёта, паденья и власть руки, объятья страх и жажда,поворот и – твоей щеки касанье в полуобморокезвуков и каблуков; касание мощней, чем обладанье,но хватит слов о том, как мы с тобой не танцевали…Рояль закрыт, уложен саксофон, и полночь – утолимоя печали – станцует сон.

Письмо во время дождя

Дождь и гроза, и серое стеклоКривыми струйками заволокло;Ты помнишь ли, насколько хорошаТёмная звериная душа?А коль забыл, то зверя позови —И он придёт, но если изнутри,То не завидую тебе я, друг Гораций;Извне бы лучше… Вот под шум акацийК тебе в квартиру входит Бегемот.Возможно, он – галлюцинаций плод,А может, воплощенье Сатаны —Ведь в свиту входит… Впрочем, там равныИ падший ангел, и ещё один —Может, палач, а может, паладинЕго, того же… Что же ты один?Зачем к тебе нейдёт твоя подруга?Обидел чем? Или другого круга?Но, может быть, ей тоже одиноко?(Нам не унять небесного потока).Ей пусто в одиночестве; так что жеТы здесь один? Ведь это не похожеТак на любовь, как не похожа страсть на страх,Как завтра не похоже на вчера.Сидишь, отрезан от своей любви…Губами имя милой назови:Оно – любовь. Толпятся кров и кровьСоставить рифму; триединство слов —Загадка, тайна; и не нам с тобой решить:Не делится. В остатке слово: жить.Не верится?..

Plusquamperfectum

Я будущего времени глагола боюсь, как чукча лазера.Давно, на языке божественном глаголя, кручусь яв настоящем – как в кино, когда впотьмах сидишьв казённом кресле и жизнь чужую бдительноживёшь, своей наскучив; ведая заране, что всё,что происходит на экране, отнюдь не в настоящем,а в плюсквамперфектум (хорошо бы к нам слегкаот вас перфектума прибавить, лениво думаешь);и спинка кресла давит; встаёшь и, тычась то лив стулья, то ли в пятки, с людским отливом к выходуплывёшь, чужую жизнь оставив без оглядки, как тоточаг, что на куске холста пылал вот так же пламенемкарминным, но не согрел бедняжку Буратино. Какскучно, друг Гораций, мне в настоящем! Если быпрокрасться назад, туда, в плюсквам-, но минуск нам… Не думай, я не пьян и не болван, но мнеуютно нынче только в прошлом, как в плюшевомфотоальбоме пошлом, где ворс обложки выцвел,запылился, где дядюшка, смеясь, остановился,уставившись на левую страницу – страницу, гдеостались только лица, а имена, которые хранитьсядолжны бы в памяти… Но память изменяет, какморяку жена, хотя должна блюсти бы верность…Да кому нужна та память, что всегда тебе верна?Ведь булка пухлая воспоминаний нужна, чтобвыковыривать изюм привычного и сладкого:мечтаний стать доктором, и докторский костюм, изнаволочки сделанный умело, и тапочки, надраенныемелом; трамвай с кондуктором, и шиндер на кобыле;медведь, машинкой стриженный под нуль, какновобранец; и портрет Кармен на мыле и пудремаминой, флакон зелёный с «Шипром», бутылкапортера, открывшаяся с шипом, и обещанье мамы:«Я приду, как только ляжешь спать, к тебе опять». Онане приходила. Но не ждать её я не умел – и потомувсего, что в будущем, боюсь и не люблю, хоть слово«мама» в прошлом. Я ловлю себя на том, как осторожнострою фразу и достаю из кипы слов не сразу глагол,чтобы не сжечь сердца людей, что ждут надежды,времени подвластной лишь будущему. Белые одеждымы обретём едва ль, ведь мы Е2 – Е4, как пешки,жизнь по клеточкам ходили, а если б нам от них —слегка перфектум… Прими поклон мой, прошлое, —с решпектом.

Ночное письмо

Ты спишь, Гораций? Мне ещё не спится. Час третьейстражи – или третий час? Веретено у Парок илиспицы? На чём распят судьбы моей пасьянс? Воттут петля спустилась. Где-то нитка запуталась,свернулась, как улитка; а там дыра зияет на судьбе,но выглядит подобием узора, который даженравится тебе, однако мне недостаёт простора вплетёном паутинном полотне: здесь слишком многошвов, соединений, крест-накрест, вкривь и вкосьпереплетений, а вот заплатка!.. Нитка стала гладкой,а факел тусклым. Парки в полутьме бормочут что-то и прядут – иль вяжут – мою судьбу, и хлопьячёрной сажи летят на тоненький моточек пряжи…Уже подходит час четвёртой стражи.

Письмо о городе

Гораций, salve! Твой знакомый лжив,Который уверял, что я… Я жив.Я жив, и я с повинной головой,Хоть не могу сказать, что я живой.Ты сам когда-то звал меня софистом;Мои софизмы лопнули со свистом,Как… Впрочем, я отвлёкся. Так давноЯ не писал, что высохли чернила.Порывом ветра склянку уронило.Я вздрогнул и очнулся. Что со мной?Мой город по ночам меня тревожит,Хоть от него осталось только имя;Во сне он тише выглядит и строжеИ манит улицами старыми своими.Пойдём от монумента? – В полный ростСтоит под душем позднего заката.Ты помнишь, как с тобою мы когда-тоПоспорили: он смотрит на норд-остИли, как горячился ты, на запад?Но в памяти остался только запахНагретого асфальта и травы,И лебеди на берегу канала,И профиль лебединой головыПод мостиком, согнувшимся устало.Теперь бульвар. Он так перелицован,Чтоб новое явить своё лицо вам —И нам с тобой, – что стал почти чужим.Ты мне кричал: «Бежим скорей, бежим!Держи норд-ост, подошвы не жалей!»О, бег во сне! – бег курицы в желе,Где жизнь и рок висят на волоске —Точнее, на оборванном шнурке.Ты прав: на запад смотрит монумент,Потупив утомлённо тёмный взор.Хотя быть нелюбимым не позор,Там не предвидится, похоже, перемен…Но я упрям, и я держу норд-ост.Мой путь во сне великолепно прост:Вниз по бульвару, в порт… Но прежде к парку,Свернём направо. Впереди, под аркой,Фонарь зажжён был и сиял так ярко,Как мальчик в ожидании подаркаНа ёлку. Помню я, таким был ты…Ворота. Сумрак. Ржавые болты…А где же парк? Постой, Гораций: арка,По-моему, не та?.. Да и фонарь,Похоже, в позапрошлую эпохуГорел последний раз. Кому-то плохо,Мой милый: или городу, иль мне:Я узнаю не камни, а камнейСледы на той земле, где были камни.Нет никого на улицах, и ставниЗакрыты наглухо. Давай вернёмся к арке,Пройдём под ней и в нашем старом паркеОкажемся, – ведь мы идём норд-ост?…Фонарь ослеп. За аркою – погост.Мой город по ночам меня тревожит,Бормочет, будоражит, ворожитЗаклятьями, невнятными до дрожи,Мой сон неверный сторожит.P. S. Пиши, мой друг, я жив.

* * *

Жизнь коротка, Гораций, и банальна,Как эта фраза. Помнишь, в платье бальномКружилась девочка – Наташа ли Ростова,Офелия иль звания простого,Но в бальном, удивительном наряде?Кружилась одного круженья ради,Без кавалера, и следя за тенью шлейфа,Прислушивалась: где-то пела флейта(Хоть «шлейф» и «флейта» не рифмуются, мой друг).Она не разнимала нежных рукИ в зеркало через плечо глядела.Была ли девочка? Ты хмуришься; не делоПлодить на лбу морщины перед сном…Забыл я имя. Помню, что весной…Запомнилась мне веточка сирени,Ключицы тонкие и нежные колени,Что обгоняли платья лёгкий шёлк.Когда бы я то зеркало нашёл,В котором сохранилась тень от тени,Хоть не осталось запаха сирени,Я б доказал, что девочка – была,Пусть даже стала тень почти белаИль выцвела от времени. Но имя?..Клянусь, Гораций, письмами твоими,Забыл я имя. Жизнь коротка,Как не был длинным шлейф. Пиши, Л. К.

* * *

Опять, мой друг, одолевают ямбы. Писать бы надопроще, без затей, а если выбирать, то выбрал я быгекзаметр, к примеру. Захотеть – и написать другую«Илиаду»! Потом ослепнуть (лучше бы не надо…); ильчто-нибудь ещё – про муки ада, как Дант великий,но – другим размером. Нет, не дано ни Дантом, ниГомером мне стать, не описать душевный ад, ни сложныеразборки древних греков – пусть психоаналитик,раскумекав, воскликнет: о! подавлено либидо! (ктоподавил его? умолкни, гнида). О, как я ненавижу этоплемя: купоны стричь на слабости людской, сидеть, вуме считая деньги, то бишь время, кивать часам, чертитьв блокноте рожи, скучать, зевая – крепко сводит скулы!«Расслабьтесь, на других вы не похожи..», – суметьпри этом не упасть со стула… Обойма фраз сапожноймастерской, не более. Прости, мой друг Гораций:увлёкся я. Но если разобраться, то нашим миром правитувлеченье и боль, оно ж – влеченье. Бурное теченьевозьми вдогонку и не обессудь: коль рифму положилк себе в котомку, обуйся в ямб – и отправляйся в путь!Опять, мой друг, одолевают ямбы…

Письмо о восьмом смертном грехе

На улице так тихо и так снежно,Что, право, грех эпистолу небрежноК единственному другу начинать…Привет тебе! У вас в разгаре осень —Шуршит листва, а в небе журавлиСтремят на юг… Я осенью несносен:Ещё сильней нога моя болит.Горацио, ты помнишь, я когда-тоНе дописал учёного трактата?Я должен был представить труд на тему:«Семь смертных человеческих грехов»,А я как раз заканчивал поэму,И в голове моей, кроме стиховИ той – ты помнишь? – девочки с сиренью,Иного не было… Но ведь стихотвореньюТак много нужно времени и сил;А сколько я стихов в себе носил!Потом камин топил стихами теми —И так вернулся к позабытой теме,Хотя предмет мне был неинтересен,Тем более что, кроме пьес и песен,Я мало что в те годы сочинял.Но мой трактат я честно начиналПисать раз шесть, но что-то всё мешало:Починка дома иль сезон дождей,Когда опять вгрызалось боли жалоИ на ногу припарку из дрожжейПрикладывали ночью мне, а толку?!Свой манускрипт отправил я на полку,Где он пылился тихо, чтоб спустяСемь лет я вдруг решил поведать людямПро смертный грех восьмой — про Словоблудье,Гордыни с Похотью любимое дитя.Мой ментор вряд ли станет возражать,Что может смертный грех другой рождать…Потратил не один, Гораций, день я,Чтоб сделать вывод после наблюденья:Ребёнок был резов, но очень мил;Не сквернословил, взрослым не хамил,Был аккуратен, помыслами чист,Но языком порочен и речист,Как мать с отцом. Менялам и поэтам,Политикам, купцам и мудрецамИгру в слова подсунул он. ПоэтомуЯ перебрал архив мой, без концаВыискивая пьесы и стихи,Которые грешили словоблудьем,Забыв другие смертные грехи,За кои все наказаны мы будем.Куда девалась прежняя хандра?Я три поэмы в клочья изодрал —Туда им и дорога… А в трактатеПоставил скоро точку я – и кстати:Когда над всем довлеет властный рок,Кто ведает, какой отпущен срокОт рук кормилицы нам – до ладьи Харона?…Жаль, ты не видишь: чёрная воронаПрошла, оставив строчку на снегу,Без словоблудья… Мне так не даноВоспеть любовь иль море, иль вино.Я пробовал – и понял: не могу;А птица, вишь, сумела… Целый часПишу тебе, а просьбы не сказал.Я о трактате вспомнил не случайно:Всего, что я писал, стыжусь отчаянноИ, кабы мог, в мешок бы увязалВсе письма, а мешок тот – прямо в воду.Но, чем губить невинную природу,Не лучше ль бросить рыжему бандиту,Что в очаге с утра гудит сердито?Хотя, я слышал, люди говорят,Что рукописи вроде не горят.Ну, как же, не горят они… Ха-ха!Те не горят, в которых нет грехаВосьмого… А мои к тебе стихиОборотятся горсточкой трухиБез запаха, без цвета и без весаИ по миру рассеются безвестно.Гораций, сделай это за меня!Не раз меня ты прежде заменялИ руку помощи протягивал поэту…Сожги мои эпистолы! – И эту.

Городу

* * *

Время меняет лица,Но оставляет лики,А ветер уносит листья,Как убийца улики.Где-то остался город…Даже не город – град:Элегантный и гордый,Город-аристократ.Шведским камнем подкованный,Город пел – после шёпота.Мостильщики спят под кронами;Сколько их было? – Сколько-то……Камень недавно выворочен,Стали немыми стогнаГрада, и город выпучилИ распахнул все окна.Кто? Почему? За что же?!Блики от окон – ввысь.Запомни это, прохожий!Прохожий, остановись!Помнишь, было иначе? —Пепел Клааса стучит…Аристократ не плачет —Аристократ молчит.Молчит и сильней сутулится,А я вспоминаю с трудомМой адрес: пропавшая улицаИ с нею исчезнувший дом.

* * *

Тот город был аристократ,А этот взяли напрокат,Как ночь в отеле,И, несмотря на листопад,Он мне пришёлся невпопад…На самом делеОтель ни в чём не виноват,Что постоялец сам не рад:Сидит в постелиИ, ничего не говоря,Кому-то пишет, только зря…Летят недели,Как лепестки календаря,И в середине мартобря,Под вой метелиПриснится город дорогой —Неузнаваемый, другой,Родные лица,Чтоб на казённой белизне —Отельной жёсткой простыне —Слезой пролиться.

Приметы

Шведский камень, тягучая речь,Запах моря, берег реки.А по имени страшно наречь:Все равно, что заклятье тоскиОживить, лишь озвучишь гортань.Голос чаек брезгливо-гортан.Черепица старинных домов —Как чепцы у почтеннейших вдов.От костёла к реке – фонариЗажжены, но один не горит,И блестят следы от колёс…То мой город, знакомый до слёз.