В переполненном, глухо гудящем кафеЯ затерян, как цифра в четвертой графе,И обманут вином тепловатым.И сосед мой брезглив и едой утомлен,Мельхиоровым перстнем любуется онНа мизинце своем волосатом.Предзакатное небо висит за окномПропускающим воду сырым полотном,Луч, прорвавшись, крадется к соседу,Его перстень горит самоварным огнем.«Может, девочек, – он говорит, – позовем?»И скучает: «Хорошеньких нету».Через миг погружается вновь в полутьму.Он молчит, так как я не ответил ему.Он сердит: рассчитаться бы, что ли?Не торопится к столику официант,Поправляет у зеркала узенький бант.Я на перстень гляжу поневоле.Он волшебный! хозяин не знает о том.Повернуть бы на пальце его под столом –И, пожалуйста, синее море!И коралловый риф, что вскипал у МонеНа приехавшем к нам погостить полотне,В фиолетово-белом уборе.Повернуть бы еще раз – и в Ялте зимойОказаться, чтоб угольщик с черной каймойШел к причалу, как в траурном крепе.Снова луч родничком замерцал и забил,Этот перстень… на рынке его он купил,Иль
работает сам в ширпотребе?А как в третий бы раз, не дыша, повернутьЭтот перстень – но страшно сказать что-нибудь:Всё не то или кажется – мало!То ли рыжего друга в дверях увидать?То ли этого типа отсюда убрать?То ли юность вернуть для начала?
Белые ночи
Пошли на убыль эти ночи,Еще похожие на дни.Еще кромешный полог, скорчась,Приподнимают нам они,Чтоб различали мы в испуге,Клонясь к подушке меловой,Лицо любви, как в смертной мукеЛицо с закушенной губой.
«В тот год я жил дурными новостями…»
В тот год я жил дурными новостями,Бедой своей, и болью, и виною.Сухими, воспаленными глазамиСмотрел на мир, мерцавший предо мною.И мальчик не заслуживал вниманья,И дачный пес, позевывавший нервно.Трагическое миросозерцаньеТем плохо, что оно высокомерно.
«Взметнутся голуби гирляндой черных нот…»
Взметнутся голуби гирляндой черных нот.Как почерк осени на пушкинский похож!Сквозит, спохватишься и силы соберешь.Ты старше Моцарта, и Пушкина вот-вотПереживешь.Друзья гармонии, смахнув рукой со лбаУсталость мертвую, принять беспечный видС утра стараются, и всё равно судьбаСкупа, слепа,К ним беспощадная, зато тебя щадит.О, ты-то выживешь! залечишь – и пройдет.С твоею мрачностью! без слез, гордясь собой,Что сух, как лед.А эта пауза, а этот перебой –Завалит листьями и снегом заметет.С твоею тяжестью! сырые облакаПо небу тянутся, как траурный обоз,Через века.Вот маска с мертвого, вот белая рука –Ничто не сгладилось, ничто не разошлось.Они не вынесли, им не понятно, какЖивем до старости, справляемся с тоской,Долгами, нервами и ворохом бумаг…Музейный узенький рассматриваем фрак,Лорнет двойной.Глядим во тьму.Земля просторная, но места нет на нейНи взмаху легкому, ни быстрому письму.И всё ж в присутствии их маленьких тенейНе так мучительно, не знаю почему.
«Исследовав, как Критский лабиринт…»
Исследовав, как Критский лабиринт,Все закоулки мрачности, на светЯ выхожу, разматывая бинт.Вопросов нет.Подсохла рана.И слезы высохли, и в мире – та же сушь.И жизнь мне кажется, когда встаю с дивана,Улиткой с рожками, и вытекшей к тому ж.От МинотавраОсталась лужица, точнее, тень одна.И жизнь мне кажется отложенной на завтра,На послезавтра, на другие времена.Она понадобится там, потом, кому-то,И снова кто-нибудь, разбуженный листвой,Усмотрит чудоВ том, что пружинкою свернулось заводной.Как в погремушке, в раковине слухаОбида ссохшаяся дням теряет счет.Пусть смерть-старухаЕе оттуда с треском извлечет.Звонит мне под вечер приятель, дуя в трубку.Плохая слышимость. Всё время рвется нить.«Читать наскучило. И к бабам лезть под юбку.Как дальше жить?»О жизнь, наполненная смыслом и любовью,Хлынь в эту паузу, блесни еще хоть разСтраной ли, музою, припавшей к изголовью,Постой у глазВодою в шлюзе,Всё прибывающей, с буксиром на груди.Высоким уровнем. Системою иллюзий.Еще какой-нибудь миражик заведи.
«Взамен любовной переписки…»
Сергею Коробову
Взамен любовной переписки,Ее свободней и точней.Слетают письма от друзейС нагорных троп и топей низких,Сырым пропахшие снежком,Дорожной гарью и мешком,Погодой зимней и ненастной.И на конверте голубомЧернеет штамп волнообразный.Собой расталкивая мрак,То из Тюмени, то с Алтая.И ходит строчка стиховаяМеж нами, как масонский знак.Родную душу узнаю,На дальний оклик отвечаю,Как будто на валу стою.Соединить бы всю семью,Да как собрать ее – не знаю.
«Голос» (1978)
Руины
Для полного блаженства не хваталоРуин, их потому и возводилиВ аллеях из такого матерьяла,Чтобы они на хаос походили,Из мрамора, из праха и развала,Гранитной кладки и кирпичной пыли.И нравилось, взобравшись на обломок,Стоять на нем, вздыхая сокрушенно.Средь северных разбавленных потемокВсплывал мираж Микен и Парфенона.Татарских орд припудренный потомокИ Фельтена ценил, и Камерона.Когда бы знать могли они, какиеУвидит мир гробы и разрушенья!Я помню с детства остовы нагие,Застывший горя лик без выраженья.Руины… Пусть любуются другие,Как бузина цветет средь запустенья.Я помню те разбитые кварталыИ ржавых балок крен и провисанье.Как вы страшны, былые идеалы,Как вы горьки, любовные прощанья,И старых дружб мгновенные обвалы,Отчаянья и разочарованья!Вот человек, похожий на руину.Зияние в его глазах разверстых.Такую брешь, и рану, и лавинуНе встретишь ты ни в Дрезденах, ни в Брестах.И дом постыл разрушенному сыну,И нет ему забвения в отъездах.Друзья мои, держитесь за перила,За этот куст, за живопись, за строчку,За лучшее, что с нами в жизни было,За
сбивчивость беды и проволочку,А этот храм не молния разбила,Он так задуман был. Поставим точку.В развале этом, правильно-дотошном,Зачем искать другой, кроваво-ржавый?Мы знаем, где искать руины: в прошлом.А будущее ни при чем, пожалуй.Сгинь, призрак рваный, в мареве сполошном!Останься здесь, но детскою забавой.
«Слово «нервный» сравнительно поздно…»
Слово «нервный» сравнительно поздноПоявилось у нас в словареУ некрасовской музы нервознойВ петербургском промозглом дворе.Даже лошадь нервически скороВ его желчном трехсложнике шла,Разночинная пылкая ссораИ в любви его темой была.Крупный счет от модистки, и слезы,И больной, истерический смех.Исторически эти неврозыОбъясняются болью за всех,Переломным сознаньем и бытом.Эту нервность, и бледность, и пыл,Что неведомы сильным и сытым,Позже в женщинах Чехов ценил,Меж двух зол это зло выбирая,Если помните… ветер в полях,Коврин, Таня, в саду дымоваяГоречь, слезы и черный монах.А теперь и представить не в силахРовной жизни и мирной любви.Что однажды блеснуло в чернилах,То навеки осталось в крови.Всех еще мы не знаем резервов,Что еще обнаружат, бог весть,Но спроси нас: – Нельзя ли без нервов?– Как без нервов, когда они есть! –Наши ссоры. Проклятые тряпки.Сколько денег в июне ушло!– Ты припомнил бы мне еще тапки.– Ведь девятое только число, –Это жизнь? Между прочим, и это.И не самое худшее в ней.Это жизнь, это душное лето,Это шорох густых тополей,Это гулкое хлопанье двери,Это счастья неприбранный вид,Это, кроме высоких материй,То, что мучает всех и роднит.
«Я шел вдоль припухлой тяжелой реки…»
Я шел вдоль припухлой тяжелой реки,Забывшись, и вздрогнул у моста ТучковаОт резкого запаха мокрой пеньки.В плащах рыбакиСтояли уныло, и не было клева.Свинцовая, сонная, тусклая гладь.Младенцы в такой забываются зыбке.Спать, глупенький, спать.Я вздрогнул: я тоже всю жизнь простоятьГотов у реки ради маленькой рыбки.Я жизнь разлюбил бы, но запах сильнейВелений рассудка.Я жизнь разлюбил бы, я тоже о нейНе слишком высокого мнения. Будка,Причал, и в коробках – шнурочки червей.Я б жизнь разлюбил, да мешает канатИ запах мазута, веселый и жгучий.Я жизнь разлюбил бы – мазут виноватГорячий. Кто мне объяснит этот случай?И липы горчат.Не надо, оставьте ее на меня,Меня на нее, отступитесь, махнитеРукой, мы поладим: реки простыня,И складки на ней, и слепящие нитиДождливого дня.Я жизнь разлюбил бы, я с вами вполнеСогласен, но, едкая, вот она рядомСвернулась, и сохнет, и снова в цене.Не вырваться мне.Как будто прикручен к ней этим канатом.
«Времена не выбирают…»
Времена не выбирают,В них живут и умирают.Большей пошлости на светеНет, чем клянчить и пенять.Будто можно те на эти,Как на рынке, поменять.Что ни век, то век железный.Но дымится сад чудесный,Блещет тучка; я в пять летДолжен был от скарлатиныУмереть, живи в невинныйВек, в котором горя нет.Ты себя в счастливцы прочишь,А при Грозном жить не хочешь?Не мечтаешь о чумеФлорентийской и проказе?Хочешь ехать в первом классе,А не в трюме, в полутьме?Что ни век, то век железный.Но дымится сад чудесный,Блещет тучка; обнимуВек мой, рок мой на прощанье.Время – это испытанье.Не завидуй никому.Крепко тесное объятье.Время – кожа, а не платье.Глубока его печать.Словно с пальцев отпечатки,С нас – его черты и складки,Приглядевшись, можно взять.
Разговор в прихожей
Не наговорились. В прихожей, рукойС четвертой попытки в рукав попадая,О Данте, ни больше ни меньше, с такойНадсадой и страстью заспорить: – Ни рая,Ни ада его не люблю. – Подожди,Как можно… – (И столько же тщетных попытокОткрыть без хозяина дверь, позадиТорчащего.) – Вся эта камера пытокНе может нам искренне нравиться. – ОнПодобен всевышнему. – Что же так скучен?– Ну, знаешь… – И с новым запалом вдогонТрясущему дверь: – Если ты равнодушен,То это не значит еще… И потом,Он гений и мученик. – В чьем переводеЧитал ты его? Где мой зонт? – Не о томРечь, в чьем переводе. Подобен породеГранитной, с вкрапленьями кварца, слюды.И магма метафор, и шахта сюжета.Вот зонт. Кстати, в моде складные зонты.– Твой мрамор и шпат – из другого поэта,Не Данте нашедшего в них, а себя,Черты своего становленья и склада.По-моему, век наш, направо губяЛюдей и налево, от Дантова адаНаш взор отвратил: зарывали и жглиИ мыслимых мук превзошли варианты…Опомнюсь. Мы что, подобрать не моглиПросторнее места для спора о Данте?
«Заснешь и проснешься в слезах от печального сна…»
Заснешь и проснешься в слезах от печального сна.Что ночью открылось, то днем еще не было ясно.А формула жизни добыта во сне, и онаУжасна, ужасна, ужасна, прекрасна, ужасна.Боясь себя выдать и вздохом беду разбудить,Лежит человек и тоску со слезами глотает,Вжимаясь в подушку; глаза что открыть, что закрыть –Темно одинаково; ветер в окно залетает.Какая-то тень эту темень проходит насквозь,Не видя его, и в ладонях лицо свое прячет.Лежит неподвижно: чего он хотел, не сбылось?Сбылось, но не так, как хотелось? Не скажет. Он плачет.Под шорох машин, под шумок торопливых дождейОн ищет подобье поблизости, в том, что привычно,Не смея и думать, что всех ему ближе Орфей,Когда тот пошел, каменея, к Харону вторично.Уже заплетаясь, готовый в тумане пропасть,А ветер за шторами горькую пену взбивает,И эту прекрасную, пятую, может быть, часть,Пусть пятидесятую, пестует и раздувает.