После чумы

Прошло четыре недели (как раз к этому сроку предполагалось, что мое уединение будет приятно прервано обещанным визитом Даниель), прежде чем я встретился с человеком, встретился впервые в новой эре. Я стоял у кухонного окна, взбивая к обеду омлет из яичного порошка, и в полуха прислушивался к неизменному непрерывному шуму, доносившемуся из радио, когда на ветхую обшивку передней стены обрушился тяжелый удар. Первой моей мыслью было, что с вершины Джеффри принесло оторванную ветром ветку, или, того хуже, – медведь почуял запах ветчины – я открыл упаковку, чтобы дополнить омлет, но я ошибался. Не успел затихнуть грохот, как я с изумлением услышал стон, а затем проклятие, несомненно, принадлежавшее человеку.

– Черт побери! – взвыл женский голос. – Откройте же эту проклятую дверь! Помогите, чтобы вас черти взяли, помогите!

Я всегда был осторожным. Может, это моя ущербность» потому что мама, а позже и все другие близкие мне люди всегда стремились быстрее выяснить, что случилось; но с другой стороны, может быть, осмотрительность – самое большое мое достоинство. Ведь именно она сохранила мне жизнь, когда человечество устремилось к скорому и горькому концу; осторожность не покинула меня и теперь. Дверь была заперта. Когда я только начал постигать суть происходящего, как ни был я подавлен и истерзан мыслями о полном преображении всего мира, не оставлявшими меня ни днем, ни ночью, все же я взял за правило запирать дверь на случай непредвиденных обстоятельств, вроде нынешних.

– Дьявол! – неистовствовал голос. – Я же слышу тебя, сукин сын, я же чую тебя!

Я по-прежнему стоял тихо, стараясь сдерживать дыхание. Радио зловеще хрипело рядом – удивительно, как у меня не хватило ума выключить его давным-давно. Я неподвижно уставился на оседавший омлет.

– Я же умру здесь! – рыдал голос. – Сдохну от голода, эй, ты там оглох что ли, или как? Говорю тебе, я умираю!

Итак, передо мной встала необходимость выбора, нравственного выбора. Рядом был человек, нуждавшийся в помощи, представитель вымирающего вида, ценность которого, в силу редкости, вдруг подпрыгнула до заоблачных высот, сравнявшись с ценностью калифорнийской комароловки, [3] кондора или белуги. Помочь звавшей меня женщине? Разумеется, мне следовало ей помочь. Но в то же время я понимал, что если открою дверь, то впущу сюда чуму, и через три дня мы оба будем трупами.

3

Птица из разряда воробьиных.

– Открой! – требовала она, а ее кулаки барабанили по тонкой створке двери.

Внезапно мне пришло в голову, что она не может быть заражена, – тогда она уже давно была бы мертва и обратилась в прах. Может быть, она подобно мне отсиделась в домике или бродила по горным тропам, забытая и обойденная общим бедствием. Может быть, она прекрасна, новая Ева, дева новой эры, может, она наполнит мои ночи страстью, а дни весельем. Будто в забытьи, я пересек комнату и остановился перед дверью, положив руку на дверную задвижку.

– Ты одна? – спросил я хриплым голосом, от звука которого давно отвык, так что он показался мне странным.

Изумленный и возмущенный возглас послышался из-за дальней створки тонкой двери, разделявшей нас.

– Какого черта ты там думаешь, сукин сын? Я не знаю, сколько проплутала в этих Проклятых лесах, у меня ни крошки во рту не было, даже махонького кусочка, ни одной дерьмовой травинки или коры, ни одного пучка мха. Теперь ты, дерьмо собачье, откроешь дверь?

Все же я колебался.

И тогда до меня долетел звук, который пронзил меня, как острый нож, перевернув все нутро: она всхлипывала. Давилась рыданиями и всхлипывала.

– Одну-единственную лягушку, – плакала она. – Я съела только крошечную гнилую склизкую лягушку!

Господи, помоги! Боже, спаси и сохрани! Я открыл дверь.

Саре было тридцать восемь (то есть на три года больше чем мне), и она не была красива. По крайней мере, внешне' Даже если не обращать внимания на потерянные двадцать с лишком фунтов и на волосы, похожие на шкурку помятого хорька;_; даже если не брать в расчет синяков, ссадин и нарывов, из-за которых кожа у нее была как у прокаженного; если напрячь воображение и попытаться представить ее такой, какой она была раньше, когда сидела в безопасности у себя в квартире в Тарзане в окружении всяческих женских примочек и приспособлений, – и тогда она, скорее всего, была не красавица.

Вот ее рассказ: она и ее парень, Говард, были поклонниками живой природы (по крайней мере, Говард был им) и как раз перед чумой они решили пройти цепь горных троп в заповеднике Золотой форели. У них было отличное снаряжение и провиант, все самое лучшее (Говард – управляющий в спортивном магазине), и первые три недели все шло по плану. Они питались сухими продуктами: восхитительным феттучини Альфредо и кускусом [4] с креветками, пили коньяк из фляги и занимались любовью, укутанные в нейлон, пропилен и гортекс. Хотя ноги ей искусали москиты и слепни, она чувствовала себя прекрасно, просто заново родившейся, свободной от бесконечных машин на дорогах, выхлопных газов и жуткого стола в углу жуткой комнаты в электронной компании, которую основал ее отец. Но однажды утром, когда они стояли лагерем на берегу горной речки, Говард ушел, захватив обычное снаряжение и удочку, и больше не вернулся. Она ждала. Она искала Она кричала до хрипоты. Прошла неделя. Каждый день она отправлялась на поиски в новом направлении, обследуя речку вверх и вниз, излазив все крошечные ручейки и притоки, пока в конце концов не потерялась сама. Все ручьи казались ей похожими, все пики и уступы были одинаковы. У нее был с собой мешочек с двумястами граммами арахиса, но ни укрытия, ни замороженных продуктов, – все это осталось в лагере, который они с Говардом устроили в счастливые времена. Ночью пошел холодный дождь. Звезд не было, и когда рядом в кустах что-то зашевелилось, она перепугалась и ринулась напролом в темноту, обдирая колени, царапая лицо, больно цепляясь волосами и разрывая одежду. С тех пор она и блуждала.

4

Крупа из пшеницы, обработанная паром.

Я сварил ей пакетик лапши «Top Ramen», дал полотенце и кусок мыла и отправил в душ, который еще раньше пристроил над старой примитивной ванной. Я боялся прикасаться к ней и даже подходить близко. Разумеется, я был крайне осторожен. А кто не был бы, если девяносто девять процентов людей умерли на днях от того, что рядом кто-то чихнул? К тому же у меня появились привычки отшельника: я разговаривал с самим собой; выполнял замысловатый обряд перед тем, как взять что-то из кладовки; в памяти то и дело всплывали забытые школьные песенки и даже рекламные ролики, – и теперь мне казалось, что мой покой нарушили. Однако… Однако, несмотря на это, я чувствовал, что Сара послана мне некоей высшей силой, что она так же благословенна, как и я, – ведь мы оба избежали заражения. Мы выжили. Более того, мы были не просто случайными членами эгоистичного, недоверчивого и раздробленного сообщества; мы были краеугольным камнем нового мира. Она – женщина. Я – мужчина.

Сара сначала не поверила мне, когда я широким жестом обвел горную гряду за коттеджем и все, что лежало за ней, и сообщил, что мир обезлюдел, наступил Апокалипсис, и мы с ней единственные оставшиеся в живых. И кто мог бы осудить ее за недоверие? Поедая мой суп и оладьи, обмазывая синяки и ссадины моей мазью «Neosporin» и отмывая волосы моим шампунем, она, должно быть, думала, что спаситель оказался сумасшедшим.

– Если ты мне не веришь, – сказал я с некоторым злорадством; наверное, я действительно казался больным, – если ты мне не веришь, включи радио.

Она посмотрела на меня подозрительным и оценивающим взглядом человека, который в здравом уме оказался в одиночестве среди сумасшедших, воткнула штепсель в розетку и выверила по шкале настройку с дотошностью грабителя сейфов. Наградой были лишь атмосферные шумы, тупой однотонный гул, но она взглянула на меня так, будто я специально подстроил ей ловушку.

– Да, – она презрительно фыркнула. Она была тощая как скелет, шампунем так взбила и распушила волосы, что они почти полностью скрывали жалкое и неправдоподобно маленькое личико. – Да, но это ничего не доказывает. Радио просто сломано, вот и все.

Когда к ней вернулись силы, мы добрались до машины и поехали в Приют Рыбешек, чтобы она могла посмотреть на все собственными глазами. Я чувствовал себя на грани безумия из-за непомерного груза знания, тяготевшего надо мной. Не могу передать, какой гнев охватывал меня, когда я видел полное ее безразличие; она обращалась со мной как с одержимым, юродивым, как с Кассандрой, бормочущей пророчества. Она снисходила до меня. Она высмеивала меня, боже мой, а мир лежал вокруг нас в руинах. Но ей еще предстояло горькое пробуждение, да, и эта мысль удерживала меня от того, чтобы сказать ей что-нибудь, о чем я бы потом жалел. Мне не хотелось потерять выдержку и отпугнуть ее, но я ненавидел глупость и упрямство. Это было единственное, чего я не терплю в студентах. Вернее, не смог бы вытерпеть. Вернее, не терпел.