После чумы

Стояло бархатистое, подернутое дымкой утро, день расцветал вокруг; мы только что прошли через всю механику секса и лежали, истощенные и неудовлетворенные, в смятых и грязных простынях (с водой было сложно, и стирать мы могли, только если удавалось притащить воду из городского плавательного бассейна). Сара дышала ртом, всхрапывающий и булькающий звук раздражал меня, но, прежде чем я успел что-нибудь сказать, она сама заговорила вялым, едва слышным голосом.

– Ты не Говард, – вот что она сказала.

– Говард мертв, – ответил я. – Он оставил тебя.

Сара разглядывала потолок.

– Говард был золотко, – пробормотала она ленивым, задумчивым тоном, – а ты просто дерьмо.

Я понимаю, что поступил по-детски, но удар по самолюбию был слишком силен (не говоря уже о ее неблагодарности), и я повернулся к ней:

– Это ведь ты явилась ко мне, – заявил я. – Я тебя не приглашал, мне в горах и без тебя было неплохо. Зато ты, – где бы ты была, если бы не я? А?

Она ответила не сразу, но я почувствовал, как она подобралась рядом со мной в постели, лава превращалась в камень.

– Я больше не буду заниматься с тобой сексом, – сказала она, по-прежнему глядя в потолок. – Никогда. Уж лучше пальчиком.

– Ты тоже не Даниель, – ответил я.

Сара внезапно села, разъяренная, ребра наружу, к ним, будто наобум, прилеплены сморщенные груди.

– К черту Даниель, – выплюнула она. – И тебя к черту.

Я молча смотрел, как она одевается, но когда она начала шнуровать ботинки, я не смог удержаться:

– Сара, мне все это тоже не доставляет радости, но есть соображения превыше наших пристрастий и неприязни или какого-то чувственного удовольствия, и я думаю, ты понимаешь, о чем я говорю…

Сара примостилась на краю кожаного кресла, которое я приобрел на распродаже давным-давно, когда деньги и вещи еще имели значение. Она уже зашнуровала правый ботинок и теперь трудилась над левым, продевая в него рыжие шнурки, ногти на тупых белых пальцах были обкусаны под корень. Рот у нее немного приоткрылся, так что я видел кончик розового языка, зажатый между зубами; Сара возвращалась к детским привычкам, когда делала что-то не думая, автоматически. Она окинула меня непонимающим взглядом.

– Я имею в виду деторождение. Если смотреть с этой точки зрения – то что ж, секс – наша обязанность.

Ее смех, резкий и внезапный, ужалил меня, как удар ножа. – Идиот, – она снова рассмеялась, сверкнув золотым зубом в глубине рта. – Ненавижу детей, всегда ненавидела, маленькие чудовища, которые вырастают в таких самодовольных озабоченных болванов, как ты. – Сара умолкла, улыбнулась и шумно вздохнула. – Я перевязала трубы еще пятнадцать лет назад.

Вечером она перебралась в большой дом, копию Марокканского замка в Севилье, изобилующего башенками и бойницами. Замок (около двенадцати тысяч квадратных футов жилой площади) отличался изысканной росписью и интерьером и был украшен резными деревянными потолками, расписными изразцами, прямоугольными арками, крытой галереей и английским садом. Дю Помпьер не испортили чудного дома, у них хватило ума не умереть внутри – все они: Юлиан, Элеонор и дочка Келли умерли под деревом на заднем дворе, белые кости рук были соединены в вечном объятии. Я пожелал Саре счастливо оставаться во дворце. Мне было безразлично, даже если бы она переехала в Белый дом, – я больше не собирался иметь с ней дело.

Прошли недели. Месяцы. Порой, когда на побережье спускалась ночь, я видел, как свет от фонаря фирмы «Coleman», зажженного Сарой, мерцал в одном из высоких окон замка Мираме, но по существу я жил в том же уединении (и в том же одиночестве), что и в коттедже в горах. Шли дожди, потом прекратились. Настала весна. Неухоженные сады дичали, лужайки превращались в поляны, фруктовые сады – в леса, и мне приходилось гулять по окрестностям с бейсбольной битой, чтобы отгонять стаи одичавших собак, которым уже никогда не доведется есть хрустящий корм из аккуратной миски в углу сухой и теплой кухни. И вот однажды утром, когда я бродил по боковым проходам в универмаге «Von» в поисках макарон, соуса маринара и спаржи «Зеленый великан», не обращая внимания на бросающихся врассыпную крыс и на застоявшийся смрад разлагающихся продуктов, я уловил движение в дальнем конце соседнего прохода. Первой моей мыслью было, что собаке или койоту как-то удалось забраться внутрь, чтобы поохотиться на крыс или полакомиться большим, на двадцать пять фунтов, пакетом собачьего корма «Purina Dog Chow». Но потом я с изумлением осознал, что в магазине со мной находится еще один человек.

Сколько я ни приходил сюда за продуктами, я ни разу не встречал ни души: ни Сары, ни одного из шести или семи жителей, уцелевших во время чумы и поселившихся в разбросанных по холмам особняках. Иногда я видел огни, зажигавшиеся в ночи (кому-то в Лас Теас, большой итальянской вилле в полумиле отсюда, удалось запустить генератор); порой слышно было, как по дальней автостраде проносилась машина, но в основном мы, оставшиеся в живых, сторонились друг друга и держались сами по себе. Разумеется, не что иное, как страх, холодок ужаса нашептывал нам, что инфекция снова на воле, и лучший способ избежать заражения – избегать любого соприкосновения с людьми. Так мы и делали. Весьма усердно.

Но я не мог притвориться, что не замечаю скрипа и дребезжания продуктовой тележки, которая катилась вдоль полок с питьевой водой. Я обернулся, – там была она, Фелиция, с рассыпающимися волосами и испуганными и печальными глазами. Тогда я еще не знал, как ее зовут, но я вспомнил ее, она была кассиром в филиале Банка Америки, где я держу счет. Точнее, раньше держал. Первым моим побуждением было молча повернуть назад, но я его преодолел, – разве позволительно было страшиться человеческого существа, столь близкого и столь привлекательного?

– Привет, – сказал я, чтобы снять напряжение. Затем мне полагалось произнести что-нибудь глупое, вроде: «Вижу, ты тоже этим занимаешься», или «Трудное времечко, а?», но вместо этого я задал вопрос: – Вы меня помните?

Она была ошеломлена. Судя по ее виду, она была готова убежать, или умереть на месте от страха. Зато губы у нее оказались храбрыми, они шевельнулись и выдохнули мое имя. – Мистер Холлоран? – произнесла она так обыденно, так просто, так по-настоящему.

Я улыбнулся и кивнул. Меня зовут, или звали, Фрэнсис Ксаверий Холлоран III; я ненавижу это имя с тех пор, как Тайрон Джонсон (ныне, несомненно, покойный) мучил меня в детском саду, бубня до бесконечности «Фрэнсис, Фрэнсис, Фрэнсис», пока я не был готов провалиться сквозь пол. Но на смену пришел новый мир, он распускался как цветок и трещал по швам, открывая новые очертания, диктуя новые традиции.

– Называй меня Джед, – ответил я.

Ничто не происходит вдруг, особенно во время чумы. Мы держались натянуто, и каждая банальность, каждое избитое клише, которыми мы обменивались, пока я помогал Фелиции погрузить продукты в багажник машины (у нее был «Range Rover»), напоминали об утрате тех, кто произносил эти фразы до нас Все же я узнал ее адрес – она отправилась на виллу Рускелло, громадный дворец, расположенный в бухте среди гор и снабженный бассейном и джакузи со свежей водой. Через два дня я заехал за ней вечером в автомобиле «Rolls Silver Cloud» и отвез в свой любимый французский ресторан. Чума пощадила это местечко, сохранив ему первозданную чистоту. Оттуда открывался изумительный вид на море, я зажег свечи и наполнил бокалы бордо двадцатилетней выдержки; а потом мы пировали, наслаждаясь маринованными крабами, трюфелями, орешками кешью и консервированными артишоками.

Я бы рад сказать вам, что она была прекрасна, – ведь в сказке должно быть именно так; но Фелиция не была красива, по крайней мере, в общепринятом смысле этого слова. Она выглядела несколько тяжеловатой, но ее полнота была прелестна после жилистой и угловатой Сары; к тому же глаза Фелиции чуть-чуть косили – совсем немного, и даже очаровательно. Но главное – она была скромной и доброй, просто милой, и, что еще важнее, она была здесь, рядом.

Мы привыкли вместе гулять, совершая вылазки в разросшиеся сады за салатом, помидорами и кабачками собирая клубнику и молодые стручки гороха на полянах раскинувшихся по склонам, спускавшимся к вилле Рускелло. Однажды мы отправились в горы и привезли генератор, так что смогли зажечь свет, включить холодильник в моем домике (кубики льда давно стали для нас роскошью) и приступить к изучению восьми тысяч кассет, пылившихся в ближайшем видеомагазине. Целый месяц у нас ничего не было, – я имею в виду, ничего сексуального. Когда же это произошло, она почувствовала себя обязанной объяснить мне, как случилось, что она все еще жива и ходит по земле, когда все, кого она знала, отправились в мир иной. Думаю, такое чувство вины свойственно оставшимся в живых. Мы сидели в светлой гостиной у меня дома и смаковали бутылку «Dom Perignon» 1970 года, на которой все еще висел ярлычок с указанием цены – триста десять долларов. Я разжег огонь, чтобы разогнать сгустившуюся тьму и запах сырости от дождя за окном.