После чумы

Приют Рыбешек, который и в лучшие времена вряд ли можно было принять за центр цивилизации, теперь выглядел так, будто был в запустении добрый десяток лет. Сквозь незаметные трещинки в дорожном покрытии пробивались сорняки, на бездействующей бензоколонке осела пыль, большинство окон покрыты грязевыми разводами. Но главное – звери, везде звери: сурки, вразвалку, как хозяева, ковыляющие по автостоянке; пара койотов спит в тени покинутого пикапа; вокруг каркающие вороны и верещащие белки. Я заглушил мотор в тот момент, когда медведь цвета поджаренного с корицей хлеба важно перевалился через разбитое окно и улегся на спину, помахивая в воздухе окровавленными лапами, будто пьяный, – что, впрочем, соответствовало истине, как мы выяснили спустя несколько минут, когда медведь, шатаясь, поднялся на лапы и нетвердой походкой убрался в кусты. На бакалейный отдел совершила налет целая ватага различных созданий, разодрав витрину со сладостями до самой проволочной сетки, разбросав леденцы и мармелад, вдребезги разбив банки с джемом и бутылки с портвейном, а заодно раздавив все камышовые индийские статуэтки ручной работы. Нигде не было признаков прежнего жизнерадостного владельца заведения, не видно было даже его пляшущих ног; я мог только предположить, что вороны, койоты и муравьи сполна выполнили свою работу.

Но Сара, – Сара все еще не верила, даже после того, как опустила монетку в телефон-автомат и приложила к уху глухую пластмассовую трубку. Много же ей это дало; с таким же успехом она могла пытаться извлечь сигнал из булыжника или из деревяшки, и я сказал ей об этом. Она наградила меня мрачным взглядом, поежившись под свитером и жилетом, которые я ей одолжил, – был конец октября, и на высоте в семьдесят две сотни футов становилось холодно. Потом она попробовала опустить еще одну монетку, потом еще одну, пока в ярости не швырнула трубку, повернув ко мне искаженное лицо.

– Линия отключена, вот и все, – насмешливо произнесла она и добавила свою присказку, – это еще ничего не доказывает.

Она отказывалась верить сама себе, а я тем временем грузил в машину консервированные продукты, пробравшись в главное здание через разбитое окно и открыв дверь изнутри.

– А что ты скажешь об этом? – спросил я в сердцах, устав до смерти и от нее, и от ее тупоумия. Я кивнул в сторону тучных ленивых койотов, туши пьяного медведя в кустах, бродящих вразвалку сурков и хозяйничающих ворон.

– Не знаю, – ответила она сквозь зубы. – Меня это не касается.

У нее были коровьи глаза, тупые и безжизненные такого же цвета, как пыль под ногами. А губы тонкие и скупые перечеркнутые острыми вертикальными трещинами как глина на дне засохшей лужи. Я ненавидел ее всей душой будь она хоть трижды послана богом. Господи, как же я ее ненавидел.

– Что ты делаешь? – спросила она, увидев, что я упаковал последние продукты в багажник, сел за руль и включил мотор.

Она была в десяти футах от меня, ровно посередине между будкой отжившего свой век телефона и урчащей, полной сил машиной. Один из койотов приподнял голову, удивленный горячностью ее тона, и одарил ее сонным взглядом желтых глаз.

– Возвращаюсь в коттедж, – ответил я.

– Что-что?! – она побледнела, судя по виду, испытывая настоящие муки. Я был для нее дьяволом и сумасшедшим.

– Послушай, Сара, все кончено. Я же столько раз говорил тебе. У тебя больше нет работы. Не надо больше платить за квартиру и коммунальные услуги, не надо оплачивать машину и помнить о дне рождения мамочки. Все кончено. Ты понимаешь?

– Ты больной! У тебя не все дома! Ненавижу!

Мотор урчал у меня под ногами, горючее расходовалось впустую, но теперь бензин был неограничен, и хотя я понимал, что бензоколонка больше не работает, в мире были миллионы, десятки миллионов машин с полными баками, откуда можно откачать горючее, и никто слова не скажет. Я могу ездить на «феррари», если захочу, или на «ройсе», или на «ягуаре», на любой машине. Могу спать на кровати из драгоценностей и набить матрас сотенными купюрами, могу пройтись разок по улице в настоящих итальянских мокасинах и выбросить их вечером в мусорный ящик, а утром надеть новую пару. Я мог, но боялся. Боялся заразы, мертвой тишины, костей, стучащих на ветру.

– Знаю, – сказал я Саре. – Да, я больной. Да, у меня не все дома. Согласен. Но я возвращаюсь назад в коттедж, а ты можешь делать что хочешь, – вот тебе даром целая страна. Хоть и бывшая в употреблении.

Я хотел добавить, что целый мир, целая Вселенная открыта перед ней, и даже Бог открыт без остатка, ветхозаветный Бог, Бог голода, наводнений и моровых язв, но не смог. Прежде чем я успел произнести еще хоть звук, она подхватила камень и швырнула его в ветровое стекло, осыпав меня осколками небьющегося стекла.

– Чтоб ты сдох! – завизжала она. – Чтоб ты сдох, дерьмо!

Той ночью мы впервые спали вместе. Утром мы собрали кое-какие вещи и отправились вниз по извивающейся горной дороге в мавзолей, которым стал мир.

Должен признаться, что никогда не был поклонником апокалиптической халтуры: фильмов про Страшный суд, снабженных специальными эффектами и идиотскими диалогами, или научной фантастики про жестокий и неумолимый компьютерный век. Вокруг не было ничего похожего на то, что обычно предполагалось в подобных обстоятельствах: ни грабителей на дорогах, ни бесчеловечности, ни господства машин, ни предельного загрязнения окружающей среды и опустошения планеты. Все грабители умерли, и мужчины и женщины, до последнего покрытого татуировкой молокососа. Единственными действующими машинами остались автомобили и газонокосилки, причем только те, которые мы, оставшиеся в живых, решали запустить. Но самое смешное было в том, что те, кто выжил, были меньше всего способны организовать что бы то ни было, доброе или дурное. Мы были изгнанниками, неудачниками, отшельниками, нас так разбросало по планете, что мы и не смогли бы объединиться друг с другом, – и это нам нравилось.

Мы ехали вниз по горной дороге, мимо пустынного маленького селения Спрингвилль, мимо обширного опустевшего Портевилля, затем повернули на юг к Бейкерсфилду, Грейпвайн и Южной Калифорнии. Сара хотела вернуться домой, в Лос-Анджелес, проверить, не остались ли в живых родители и сестры. Она становилась все более крикливой по мере того, как до нее доходил истинный размах случившегося, и все более настойчиво требовала сменить маршрут, но за рулем был я, а мне хотелось избежать посещения Лос-Анджелеса любой ценой. По-моему, Лос-Анджелес и раньше-то был сточной ямой, а теперь он стал помойкой, набитой семью миллионами разлагающихся трупов. Сара брюзжала, жаловалась, скулила и угрожала, но она тоже была потрясена и не могла уже проявлять прежнюю активность. Поэтому мы повернули на запад, а потом на север по дороге 126, и отправились прямиком в Монтесито, где я жил последние десять лет в домике в одном из крупных районов – Мираме, имении Дю Помпьер.

Кстати, чуть раньше я сказал, что автострады были пустынны, но это следует понимать в переносном смысле. Движения не было, но дороги были забиты брошенными машинами всех марок, на любой вкус, от сверкающих мотоциклов с тысячедолларовой инкрустацией золотом до скромных удобных семейных машин, «корветов», «виннебаго», даже автомобилей с турбинными двигателями и полицейских машин. Два раза, когда Сара становилась особенно невыносимой, я подъезжал к какой-нибудь брошенной машине, распахивал дверь с ее стороны и говорил: «Давай, иди. Возьми этот «кадиллак» (или БМВ или еще что-то) и езжай сама, куда душе угодно. Давай. Чего ты ждешь?» Ее личико морщилось, пока не делалось крохотным как у куклы, а глаза безжизненными от ужаса: брошенные машины были братскими могилами, все до одной, и вступить в них было бы никому не под силу.

Так мы ехали вперед, в сверхъестественной тишине, по земле, казавшейся первобытной, вдоль Береговой магистрали, вдоль сверкающего пустынного моря, покрытого барашками, по направлению к Монтесито. Мы прибыли туда вечером, вокруг не было ни души. К несчастью, привычный оборот речи принял слишком буквальное значение, – невольный взгляд вокруг не оставлял в этом сомнений, – в остальном же не было ничего необычного. Мой домик, построенный в двадцатые годы из местного песчаника и плотно окутанный глицинией, отчего стал почти незаметным, был таким же, каким я его оставил. Мы ехали по безмолвной подъездной аллее, ведущей к смутно виднеющемуся невдалеке большому дому, – горе из темного тонированного стекла, в котором отражалось кровавое закатное солнце, но Сара почти не смотрела вокруг. Тонкие плечи ссутулились, она не отрывала глаз от потертого коврика под ногами.

– Вот мы и прибыли, – произнес я, выходя из машины Она обернулась ко мне, страдающая, истерзанная бродяжка:

– Куда?

– Домой.

Помедлив, Сара заговорила, тщательно выговаривая слова, будто на иностранном языке:

– У меня нет дома, – сказала она. – Больше нет.

Так-то вот. Что еще вам сказать? Мы недолго оставались вместе, хоть и были первооткрывателями, последней надеждой человечества, брошенные друг к другу страхом и одиночеством. Я понимал, что в ближайшем будущем у меня вряд ли будет возможность найти кого-то еще, но мы просто не подходили друг другу. Не знаю, могут ли люди не подходить друг другу больше, чем мы. Наши сексуальные отношения были утомительными и обременительными, что-то среднее между взаимной тягой и ненавистью, но в них была и светлая сторона (по крайней мере, с моей точки зрения) – они открывали путь для дальнейшего развития, для плодородия. Мы делали, что могли, чтобы снова заселить огромную опустошенную планету. Впрочем, через месяц Сара развеяла мое заблуждение.