После дождика в четверг

– Варенье у меня есть, – сказал Терехов, – ежевичное. Три дня назад в Сосновке купил.

– Знаешь что, Терехов, – выпалил вдруг Чеглинцев, – решил остаться я. К едреной фене мне этот Сергач.

– Ну что ж, – сказал Терехов вяло, – оставайся. Я бумаги оформлю.

– Нет, я на самом деле… – начал Чеглинцев и тут же осекся. Ему снова стало жалко себя и обидно оттого, что Терехов не бросился к нему жать руку и не подскочил к потолку и не проснулись все зачуханные жители поселка, не прибежали качать Чеглинцева, простого и любимого всеми парня. Получалось так, что вроде бы сейчас Терехов делал одолжение Чеглинцеву, а не он, Чеглинцев, адский водитель, решил поддержать коллектив в трудную минуту. И Чеглинцев отругал себя за столь детское проявление чувств, надо было повести дело так, чтобы Терехов сам попросил его уважить народ, и уж тогда, соблюдая достоинство крепкого мужика, согласиться как бы с неохотой. – Надо еще подумать, – строго сказал Чеглинцев. – Взвесить все предложения.

– Ну подумай, – равнодушно кивнул Терехов.

– Нет, уж я решил, – заторопился Чеглинцев, вдруг испугавшись, что Терехов вспомнит о саянской гордости. – Чего уж тут, оформляй бумаги. Я волком бы выгрыз бюрократизм…

– Ну и добро, ну и хорошо, – оживился на секунду Терехов, – я рад, что ты остаешься.

Он шлепнул Чеглинцева по плечу, и тот забормотал что-то довольно, он был теперь растроган и очень хвалил себя за то, что не смог заснуть и забрел в эту комнату с непотушенной свечой.

– Сейчас я тебе чаю налью.

– А покрепче ничего нет? – поинтересовался Чеглинцев. – А то бы в самую пору, раз такое дело, раз такой поворот в автобиографии…

– Нет, – сказал Терехов, – ничего нет.

– Ладно. Давай эту простоквашу. Вот так. И мы для жизни новой имеем лишний шанс…

– Слушай, – сказал Терехов, – ты ведь был в бригаде Испольнова, когда мост ставили. Чего вы там наделали?

– Где? – насторожился Чеглинцев.

– На мосту.

– А чего мы там наделали?

– В бумагах бут в ряжах лежит…

Чеглинцев был сейчас добр и очень любил сейчас Терехова и сам себе очень нравился из-за того, что сумел отказаться от глупой и скучной идеи уехать из Саян, и теперь он сидел успокоенный и душевный и все думал о том, как хорошо он поступил и какой он молодец и какой молодец Терехов.

– Сам я ничего не знал, когда строили. Потом Васька проболтался. Он все дела с Будковым вел. Будков тогда спешил, нас все торопил. Очень ему мост нужен был. Все сидел у моста, все смеялся, сам бревнышки обтесывал. Срубы мы поставили, а начинки им не было, задержались с бутом. Его тогда чуть ли не из Абакана везли.

– А не из Минусинска?

– Откуда-то издалека. Там он все торговался, вышибал у снабженцев бут и не преуспел. Месяц или больше он должен был ждать. А там снег – и привет дороге. Он и велел сыпать гравий. Вон его сколько рядом. Нам-то что бут, что гравий. Сыпали. А сверху попросил булыжнику положить. Нашли, положили. А месяца через два пригнали бут, а он его тихо велел у Трола свалить, чтобы никто не знал.

– Зачем это ему все надо было? – расстроился Терехов.

– Испольнов знает. Ведь дорого яичко к…

– А в бумагах все в лучшем виде.

– А что же он, ребенок, что ли, пионер? Он и нам как-то работы приписал, мы денег больше получили и им довольны были.

– И молчали?

– А чего же нам, кричать?

– И ты молчал?

– А чего же я, прокурор, что ли, или депутат, или уполномоченный? Я тогда брюки купил.

– Зачем это ему все надо было?

Терехов встал.

– Пошли.

– Куда?

– К Испольнову.

– Он спит.

– Разбудим.

– Давай хоть чай допьем, – расстроился Чеглинцев.

– Вставай, и пошли.

– Допью и пойду. – Чеглинцев стал хмур и горячую воду тянул сердито, обжигался и вроде бы не обращал внимания на то, как Терехов топтался у двери.

– Ну пойдем, пойдем, – сказал Терехов.

– Вот тебе и хваленое русское гостеприимство, – проворчал Чеглинцев и налил себе еще стакан.

Терехов мотнул головой и вышел, и недолго слышны были его сапоги, а потом стукнула дверь, и Чеглинцев вздохнул и представил, как они там поговорят. Он был обижен на Терехова, потому что того больше волновало не его, Чеглинцева, возвращение, а темная история сейбинского моста. «Ничего, значит, для него переживания простого человека не стоят, – думал Чеглинцев и совал суповую ложку в банку с вареньем, – ну и пусть один у Испольнова все выспросит…» Но, думая так, Чеглинцев понимал, что с Тереховым он не пошел вовсе не из-за обиды на него, а из-за того, что побаивался разговора с Испольновым. Добросовестно выпил Чеглинцев три стакана чая и только тогда встал. «Ну ладно, – зевнул он, – пойду». Он поглядел на пыхтевшую печку, не наделала бы она пожара, и дунул на свечу. По коридору Чеглинцев шел тихо, хотелось ему, чтобы Терехов с Испольновым уже обо всем выговорились и даже бы Терехов сказал о его, Чеглинцева, решении.

Терехов стоял у кровати Испольнова, а тот сидел на одеяле, и ноги его в носках висели над плетеным ковриком.

– Привет, – сказал Чеглинцев.

– Ты чего там наболтал! – почти крикнул ему Васька.

– А чего я наболтал? – заробел Чеглинцев.

– Он ничего не хочет говорить, – повернулся Терехов.

– Нет, ты скажи, чего ты наболтал! – повторил грозно Испольнов.

– Ты не ори! – рассердился Чеглинцев. – Все, как было, так и рассказал.

Еще секунду назад у него было такое чувство, что на самом деле он зря проболтался и, может быть, это было даже предательством, и он боялся глядеть в глаза Испольнову, но теперь Васька разозлил его, и Чеглинцев стоял красный и готовый полезть в драку.

– Вот и отлично, – сказал Испольнов, – он тебе все объяснил, как было, а я помолчу.

И он завалился на кровать лицом к стене.

– Ну как хочешь, – сказал Терехов, – как хочешь.

Он был расстроенный и усталый и уходил из комнаты опустив голову и ссутулившись. «Гордый, гад!» – подумал в спину ему Чеглинцев.

– Что ж, – сказал самому себе Чеглинцев, – когда-то надо и поспать.

И он разделся, нырнул под одеяло и пропел для бодрости, оборачиваясь при этом в сторону испольновской немой кровати:

– Веселая старушка разделит наш баланс, и мы для жизни новой имеем лишний шанс.

– Чего ты ему там натрепал! – взвился Испольнов.

– Ты мне не груби! – сказал Чеглинцев назидательно. – Ты уважай во мне человека. Что натрепал, то натрепал. Он меня спросил, а я ему правду выложил.

– Ну и дурак, – вздохнул Испольнов, помолчав. – Сами пусть грызут друг другу горло.

Он поворочался и затих.

– Да, кстати, – начал Чеглинцев, стараясь говорить небрежно, – я ведь решил остаться. Да. Терехов мне уже все бумаги оформил. И премию выдал. Это я так, к сведению.

16

Утро было опять серое.

Серое, как вчера, как позавчера, как сто дней подряд, как сто лет подряд, как сто веков подряд, серое, каким оно будет всегда.

Дежурные рассказали Терехову, что с мостом все в порядке, что вообще все в порядке, никаких происшествий не случилось, вот только дождь на рассвете отдыхал полчаса.

– Надо же, – удивился Терехов. – Разве он вообще может не капать?

Столовая уже дымила, и тянулся к ней сонный народ. Терехов не решился сразу шагнуть на ее крыльцо, а стоял рядом на досках, вмявшихся в пластилиновую землю, курил и кивал всем и словно бы пересчитывал бойцов своего отряда да отмечал про себя, какое у кого самочувствие. Встали с ним рядом молчаливые парни и тоже курили. От низких намокших домов карабкался вверх, спотыкаясь, дым, и от вида его становилось теплее.