После гегемонии. Что будет с ними и с нами
Шрифт:
Гилпин утверждает, что «природа власти еще более неуловима, чем природа богатства». Однако вместо того чтобы вступать во «внутридисциплинарную перепалку» по этому поводу, он следует определению власти, данному Гансом Моргентау, как «контроля человека над умами и действиями других людей». Власть, по мнению Гилпина, относится к причинно-следственным связям и зависит от контекста, в котором она осуществляется: «в международных отношениях не существует единой иерархии власти» (1975, с. 24).
Определение власти в терминах контроля достаточно правдоподобно, но оно не решает вопроса о ценности концепции в изучении политики. Чтобы использовать концепцию власти для объяснения поведения, необходимо уметь измерять власть до объясняемых действий и строить модели, в которых различные объемы или типы власти приводят к различным результатам. То, что Джеймс Г. Марч назвал «моделями базовой силы», предназначено для достижения этой цели путем использования осязаемых измерений ресурсов власти – таких как количество людей, качество оружия или богатство – для предсказания результатов политических споров. Однако предсказания этих моделей неточны, отчасти потому, что некоторые
Выше мы видели, что в неоклассической экономической теории стоимости богатство не используется в качестве первичной категории для объяснения спроса или цен; напротив, стоимость (следовательно, богатство) выводится из спроса и предложения, что отражается в движении цен на рынках. Таким образом, концепции власти и богатства имеют общий недостаток в качестве основы для экспланации поведения: чтобы оценить власть акторов или то, является ли данный товар, услуга или сырье богатством, необходимо наблюдать поведение во властных отношениях или на рынках.
Взаимодополняемость богатства и власти
Размышления о богатстве и власти как целях государства вскоре приводят к выводу, что они дополняют друг друга. Для современных государственных деятелей, как и для меркантилистов XVII и XVIII веков, власть является необходимым условием изобилия, и наоборот. Два примера, рассмотренные более подробно в последующих главах, иллюстрируют этот тезис. В конце 1940-х годов американская мощь использовалась для создания международных экономических механизмов, соответствующих структуре американского капитализма; и наоборот, военная мощь США в долгосрочной перспективе зависела от тесных экономических, а также политических связей между Соединенными Штатами, с одной стороны, и Западной Европой и Японией – с другой. Сказать, что американские экономические или политические цели были первичными, как это часто делают историки, вовлеченные в споры о холодной войне, – значит упустить суть, которая заключается в том, что экономические интересы США за рубежом зависели от создания политической среды, в которой мог бы процветать капитализм, а американские политические интересы и интересы безопасности зависели от экологического восстановления в Европе и Японии. Эти две группы целей были неразрывно связаны, и для их достижения требовалась схожая политика. Точно так же, когда в 1974 году Соединенные Штаты предложили создать международное энергетическое агентство, чтобы помочь справиться с переходом власти над нефтью к странам-производителям, они сделали это как для того, чтобы справиться с экономическими последствиями роста цен на нефть, так и для усиления собственного политического влияния. Эффективные международные действия по облегчению экономического положения казались невозможными без американского лидерства; и наоборот, влияние и престиж США, вероятно, усилились бы благодаря успешному руководству коллективными усилиями по обеспечению энергетической безопасности.
Взаимодополняемость богатства и власти обеспечивает преемственность между мировой политической экономией XVII века и современной. Большинство правительств по-прежнему придерживаются положений, которые Джейкоб Винер приписывает меркантилистам XVII века (1948, с. 10):
1) богатство является абсолютно необходимым средством для власти, будь то безопасность или агрессия; 2) власть необходима или ценна как средство для приобретения или удержания богатства; 3) богатство и власть являются конечными целями национальной политики; 4) существует долгосрочная гармония между этими целями, хотя в определенных обстоятельствах может потребоваться на время принести экономические жертвы в интересах военной безопасности, а значит, и долгосрочного процветания.
Оговорка, которую Винер предлагает к своему четвертому пункту, очень важна. В краткосрочной перспективе существуют компромиссы между стремлением к власти и стремлением к богатству. Одна из задач студентов, изучающих международную политическую экономику, – проанализировать эти компромиссы, не забывая о долгосрочной взаимодополняемости, лежащей в их основе.
Для Соединенных Штатов в 1980-х годах, как и для кантилистических государственных деятелей XVII века и американских лидеров конца 1940-х годов, ключевыми являются компромиссы не между властью и богатством, а между долгосрочными интересами власти/богатства государства и частичными интересами отдельных торговцев, рабочих или производителей, с одной стороны, или краткосрочными интересами общества – с другой. Соединенные Штаты – не единственная страна, которая не смогла сформулировать долгосрочные цели, не идя на уступки частичным экономическим интересам. Винер отмечает, что в Голландии в XVII и XVIII веках, «где купцы в значительной степени принимали непосредственное участие в управлении государством, основные политические соображения, включая саму безопасность страны или ее успех в войнах, в которых она фактически участвовала, неоднократно уступали место корыстолюбию купцов и их нежеланию вносить адекватный вклад в военное финансирование» (1948, с. 20). В Великобритании также «автономность деловых связей и традиций», по словам Винера, препятствовала преследованию государственных интересов. В годы реализации плана Маршалла американским администраторам приходилось
иметь дело с «особыми требованиями американского делового и сельскохозяйственного сообщества, которые ожидали прямой и скорой прибыли от программы – и которые были хорошо представлены в Конгрессе.Общие цели многосторонней торговли, безусловно, отвечали интересам всех этих групп; однако они, в отличие от Госдепартамента, были готовы подорвать достижение общей цели ради даже самой незначительной сиюминутной выгоды» (Kolko and Kolko, 1972, pp. 444–445).
Конфликт между краткосрочными и долгосрочными целями возникает в основном в виде выбора между потреблением, с одной стороны, и сбережениями или инвестициями – с другой. Когда экономика недоинвестирует, она отдает предпочтение настоящему, а не будущему. Аналогичные понятия можно использовать и при обсуждении энергетики. Государство инвестирует в силовые ресурсы, когда привязывает к себе союзников или создает международные режимы, в которых оно играет центральную роль. В 1930-е годы Германия придерживалась «силового подхода» в торговых вопросах, изменяя структуру внешней торговли таким образом, чтобы ее партнеры были уязвимы перед ее собственными действиями (Hirschman, 1945/ 1980). После Второй мировой войны американская политика имела более широкую географическую направленность и была менее принудительной, но она также делала упор на силовые инвестиции. Соединенные Штаты шли на краткосрочные экономические издержки, такие как дискриминация американских товаров в Европе в начале 1950-х годов, ради политического влияния, которое могло привести к долгосрочным выгодам. Они создали международные режимы, которые вращались вокруг Вашингтона и от которых его союзники сильно зависели.
Дезинвестирование власти также может иметь место; власть может потребляться, но не заменяться. Правительства могут поддерживать уровень потребления в настоящем за счет дефицита счета текущих операций, заимствуя средства за рубежом, чтобы компенсировать низкий уровень сбережений внутри страны, как это делали Соединенные Штаты в первые несколько лет 1980-х годов. Однако в долгосрочной перспективе такая политика оказывается неустойчивой и подрывает основы влияния или кредитоспособности, от которых она зависит.
Инвестировать ли в дополнительные силовые ресурсы или израсходовать часть накопленных – это вечный вопрос внешней политики. Многие из наиболее важных решений, с которыми сталкиваются правительства, связаны с относительным весом, придаваемым потреблению (богатства или власти) по сравнению с инвестициями, а также с разработкой стратегий действий, которые были бы жизнеспособны в краткосрочной перспективе и способны достичь целей богатства и власти в долгосрочной перспективе. Любой анализ мировой политической экономики должен учитывать степень, в которой осуществляются или рассеиваются инвестиции, как во власть, так и в производство. Некоторые из этих инвестиций будут отражены в международных режимах и стратегиях лидерства, которые помогают их создавать и поддерживать. Определение межнациональной политической экономии с точки зрения стремления к богатству и власти приводит к тому, что мы анализируем сотрудничество в мировой политической экономике не столько как попытку воплотить в жизнь высокие идеалы, сколько как средство достижения заинтересованных в себе экономических и политических целей.
Системный анализ международной политики
К богатству и власти стремятся самые разные акторы мировой политики, включая негосударственные организации, такие как транснациональные деловые корпорации (Keohane and Nye, 1972). Но государства являются важнейшими акторами, которые не только стремятся к богатству и власти напрямую, но и пытаются построить рамки правил и практик, которые позволят им обеспечить эти цели, помимо прочих, в будущем. Поэтому наш анализ международного сотрудничества и режимов сосредоточен главным образом на государствах.
Власть на десять тысяч миль. Карикатура на американский империализм
Поведение государств можно изучать как «изнутри», так и «снаружи» (Waltz, 1979, p. 63). Объяснения «изнутри наружу», или на уровне единицы, определяют источники поведения внутри субъекта – например, в политической или экономической системе страны, качествах ее лидеров или внутренней политической культуре. «Внешние», или системные, объяснения раскрывают поведение государства на основе атрибутов системы в целом. Любая теория, разумеется, учитывает отличительные характеристики акторов, а также самой системы. Но системная теория рассматривает эти внутренние атрибуты как постоянные, а не как переменные. Переменные системной теории ситуативны: они относятся к положению каждого актора относительно других (Waltz, 1979, pp. 67–73; Keohane, 1983, p. 508). Системный анализ международной политэкономии начинается с определения местоположения акторов по измерениям относительной власти, с одной стороны, и богатства – с другой.
Кеннет Уолтц убедительно показал ошибочность теоретизирования на уровне отдельных единиц без предварительного осмысления влияния международной системы в целом. На это есть две основные причины. Во-первых, причинный анализ на уровне единицы затруднен из-за очевидной важности идиосинкразических факторов, начиная от личности лидера и заканчивая особенностями институтов конкретной страны. Парсимониальная теория, даже как частичный «первый срез», становится невозможной, если начинать анализ здесь, среди запутанного множества кажущихся релевантными фактов. Во-вторых, анализ поведения государств только «изнутри наружу» приводит к тому, что наблюдатели игнорируют контекст действий: давление, оказываемое на все государства в результате конкуренции между ними. Такие действия, как стремление уравновесить мощь потенциальных противников, могут быть объяснены на основе отличительных характеристик соответствующих правительств, в то время как их можно было бы более удовлетворительно объяснить на основе предварительной системной теории.