После любви

До сих пор в Этом городе я не видела ни одного консьержа.

Я не вижу его и сейчас.

Подъезд абсолютно пуст. Его единственное отличие от подъезда на авеню Фремье в том, что третий и (местами) четвертый этажи дома Мерседес снесены здесь на первый. Конечно, до повешенного на перилах пупса дело не доходит; до экскрементов, прикрытых бельишком из бумажных обрывков секс-символов – тоже, но глухая стена справа от меня до самого верха испещрена граффити. Слова «charogne», запечатленного в самых разных формах, не обнаруживается, зато имеются в наличии другие слова, я нахожу даже искрометное русское «S U К А», написанное почему-то латинскими буквами. Я нахожу множество забытых имен, множество не переданных приветов из Вудстока, из Сайгона, из Алжира и Кореи, из шестьдесят восьмого, с Левого берега, с мыса Канаверал; от американской версии фильма «На последнем дыхании», от английской версии коктейля «Б-52», от полутора десятков обновленных версий операционной системы Windows. Все это наплывает друг на друга, дробится и соединяется в самых немыслимых комбинациях, перемежается рисунками (иногда – фривольными, иногда – по-настоящему талантливыми).

От стены с граффити у меня рябит в глазах и неожиданно начинает болеть голова.

Но самое интересное раскрывается в конце стены, за нарисованной стаей птиц, белых и черных: сплетаясь крыльями, сцепляясь хвостами, они образуют искомое:

С

А

NR

NO

OS

ЕЕ

Маленькая, выступающая мысом стрелка (на ней сидит одинокая птичка, похожая на пересмешника) указывает направление и подтверждает – я на правильном пути.

Нес, йес, йес! Hourra-hourra!..

Последовав за стрелкой и за клювом пересмешника, обращенным в ту же сторону, я преодолеваю:

.– три ступени, ведущие вверх;

– узкий, плохо освещенный коридор;

– три ступени, ведущие вниз;

– еще один коридор, освещенный намного хуже, чем первый;

– арку с низкими, хлопающими дверцами;

– коридор с коптящими на стенах факелами;

– пролом в стене.

За проломом начинается самое интересное. За проломом начинается собственно «Cannoe Rose» – открытая площадка в пятьдесят квадратов или около того, с неровными шероховатыми стенами и полом, выложенным белой и черной плиткой. Одну стену занимает широкая барная стойка, другую – огромный аквариум – точная копия кораллового рифа, каким его представляют люди, никогда не спускавшиеся под воду.

Каким его представляю я.

Аквариум настолько завораживает, что все остальные детали уходят на задний план: пластиковые Столы и стулья, красные бумажные фонарики над ними, два неработающих игровых автомата и один работающий – музыкальный. Окно музыкального автомата, больше похожее на импровизированную витрину магазина грампластинок, отсвечивает мягким желтым светом; из него льется знакомая, много раз слышанная музыка, но уловить мотив я не в состоянии. Кажется, она связана с Вудстоком, а может быть – с шестьдесят восьмым годом, а может быть с фильмом «На последнем дыхании».

В его французской версии.

Все столики в «Cannoe Rose» заняты.

Шпионы, работающие под прикрытием, – ну да, ну да. Бледные провинциалы из Дижона, мечтающие надрать задницу первому подвернувшемуся черному или арабу, – нуда, нуда. Отставные хиппи – нуда, нуда. Торговцы героином и его верные адепты, ширяющиеся тут же, под красным бумажным фонариком, – нуда, нуда. Начинающие писатели, сценаристы и сатанисты – нуда, нуда.

Все не так. Все совсем не так.

Публика, которая оккупировала столики, – самая обыкновенная: влюбленные парочки и не влюбленные парочки, компания работяг, компания секретарш, компания футбольных болельщиков; два молодых человека в военной форме, одинокий, печальный алжирец в европейской одежде (алжирцев я всегда узнаю по мелко курчавящимся блестящим волосам), одинокая женщина средних лет, похожая на шлюху и Shirley Loeb одновременно. Никто не кричит, никто не устраивает склок и разборок, но в зале (если можно назвать залом площадку под открытым небом) стоит веселый непрекращающийся гул, от него – в противоположные друг другу стороны – уходят две волны. Одна разбивается об аквариум, а другая – о барную стойку.

Два свободных места есть только у нее.

Я подхожу к стойке, устраиваюсь на высоком стуле, напротив бармена – седого (или, вернее, абсолютно беловолосого) мужчины лет пятидесяти в ярко-синей вельветовой рубашке с короткими рукавами. Белый и синий – любимые цвета Эс-Суэйры, в случае с барменом они разделены светло-коричневым пляжем лица, такое определение вполне уместно: загар, покрывающий щеки, лоб и подбородок бармена – светло-коричневый, ровный, вечный. Морщин не слишком много, но они необыкновенно резки и выпуклы, за ними может стоять все что угодно: походя преданная дружба, походя брошенные женщины, карточные долги, бурная молодость охотника за головами. В глубоком вырезе рубашки виднеется диковинный крест, собранный из продолговатых темных плодов какого-то растения; тяжелый серебряный браслет на правом запястье и тяжелую серебряную серьгу в правом ухе можно считать удачным к нему дополнением.

Бармен похож на актера Шона Коннери.

Сходство так велико, что на мгновение мне кажется – это и есть Шон Коннери. Собственной персоной. Нисколько не постаревший со времен своего позднего Бонда Шон, зачем-то бросивший и Голливуд, и Эдинбург и устроившийся работать в вонючей парижской забегаловке… т-сс… ша! никакая это не забегаловка. Это… Это…

Это – «Cannoe Rose».

Место, в которое я так стремилась попасть, куда бы добралась рано или поздно – просто потому, что в Этом городе ты всегда оказываешься там, где должен оказаться. Случайных адресов в Этом городе не бывает.

– Я – не он, – неожиданно говорит бармен, обнажая в улыбке белые (на тон светлее волос) и странно молодые зубы.

– Простите?

– Я – не он. Не тот актер. Вы ведь как раз об этом думали, правда?

– Правда, – теперь уже я улыбаюсь бармену ответной улыбкой. – Именно об этом я и думала.

– Меня вечно с ним путают. И вечно приходят на меня поглазеть. Знаете, как это бывает – один идиот увидел и сказал другому, другой сказал третьему, вот и получается круговорот дерьма в природе. А в самой середине – я.

– Мне никто об этом не говорил.

– Да ну? – бармен искренне удивлен.

– Никто. Кофе, пожалуйста.

– И чего-нибудь покрепче?

– Хорошая идея. Джин у вас есть?

– Найдется.

– Можно закурить?

Праздный вопрос, в «Cannoe Rose» курят все кому не лень – даже субтильные секретарши дымят в четыре трубы; праздный вопрос – но он способен привлечь внимание бармена, молча пододвинувшего мне пепельницу. Я вынимаю сигареты и красную картонку (она будет жить вечно!), отрываю вторую по счету спичку и подкуриваю.

В совершеннейшем молчании.

Вчера, когда я был молод,Вкус жизни был сладок, как дождь на моем языке,И я дразнил ее, считая дурацкой игрой, -Подобно вечернему бризу, дразнящему пламя свечи,Я перепробовал тысячу грез,Я запланировал уйму прекрасных вещей,Но все, что я построил, – стоит на зыбком песке,Просачиваясь во вчера, когда я был молод…

Не самый лучший подстрочник, да что там – просто отвратительный, он рождается в моей голове внезапно и не поспевает за музыкальным автоматом; крохи ускользающего смысла – вот и все, что мне остается.

Песня красива, грустна и банальна, она трогает меня по-; настоящему. Как тронула бы любая другая песня со сходным мотивом и сходными словами. Только банальности способны вызвать искреннее движение души.

Время зашло за мной для оплаты вчера -

Когда я был молод.

– Вы как будто расстроились? – участливо спрашивает бармен, не сводя глаз с картонки в моей руке.

– Нет, ничего. Просто песня…

– Вы можете выбрать другую, повеселее. Всего лишь один евро – и кто-нибудь типа Саш'a Дистель быстро приведет вас в хорошее расположение духа.