После нас - хоть потом

Хитрая псина с низким горловым клокотанием вылезла из будки, и Гриша послушно остановился. Взрыкивая для острастки, Мухтар медленно обошел вокруг замершего квартиранта и лишь после этого разрешил следовать дальше. Потом, как бы усомнясь в чем-то, снова скомандовал остановиться и придирчиво обследовал Гришины ноги, словно проверяя, по форме ли тот обут. Убедившись, что с обувью (галоши на босу ногу) все в порядке, не спеша прошествовал к будке и улегся на подстилку, высоко держа кудлатую голову и строго посматривая, как Гриша с величайшим почтением перегружает содержимое ведерка в миску.

И такую вот комедию они ломали перед моим окном каждый день, причем ужасно были друг другом довольны. Так и подмывало выйти во двор, ангелочку Грише дать по шее, а наглецу Мухтару отвесить пинка, чтобы знал свое место в природе, псина.

Дождавшись возвращения Гриши, я зловеще спросил его:

–  А чему ты все время радуешься?

Действительно, стоило Грише чуть отдохнуть, и лицо его немедленно украшалось тихой счастливой улыбкой. Как сейчас.

На секунду Гриша задумался, потом поднял на меня серьезные глаза и произнес негромко:

–  Свободе.

–  Какой свободе, Гриша? Ты же за калитку не выходишь!

–  Выхожу, - быстро возразил он.

–  Если мать за хлебом пошлет, - сказал я.
– Слушай, чего ты вообще хочешь?

Гриша растерялся.

–  Вот… Мухтара покормил… - как всегда, невпопад ответил он.

–  Молодец, - сказал я.
– Мухтара покормил, картошку почистил, из окошка во двор поглядел… Устроил сам себе заключение строгого режима и говоришь о какой-то свободе!

–  Я объясню, - сказал Гриша.
– Можно?

–  Валяй, - хмуро разрешил я.

Глаза б мои на него не глядели! Дома - Гриша, на работе - Гриша. И мать, главное, взяла в привычку чуть что в пример мне его ставить: и домосед он, и не грубит никогда, и что попросишь - все сделает…

–  Скажи, пожалуйста, - начал Гриша, - есть такое наказание, чтобы человека лишали возможности двигаться?

–  Нет такого наказания, - сердито сказал я.
– Это только в сумасшедших домах смирительные рубашки надевают. На буйных.

–  Ну вот, - обрадовался Гриша.
– Представь: человека поместили в камеру и надели на него такую рубашку. Год он лежал без движения, представляешь?

–  Не представляю, - сказал я.
– У него за год все мышцы отомрут.

–  Ну пусть не год! Пусть меньше!.. А потом сняли с него рубашку. И вот он может пройти по камере, может встать, сесть, выглянуть в окно… Он свободен, понимаешь?

–  В камере?
– уточнил я.

–  В камере!
– подтвердил Гриша.
– Ему достаточно этой свободы!..

И такие вот разговоры - каждый день.

Привязался однажды: можно ли найти человека, если известны паспортные данные? Я ответил: можно - через горсправку. А если не знаешь, в каком он городе живет? Ну, тут уж я задумался. Не перебирать же, в самом деле, все города по очереди - так и жизни не хватит.

–  А кого ты искать собрался, Гриша?

–  Я?.. Никого… Я - так… из любопытства…

Да о чем говорить - одна та история с «Витязем» чего стоит!.. Рассказал Сталевару - тот вылупил на меня совиные свои глаза и радостно предположил: «Так они ж это… коктейли-то, видать, на сырой воде разводят… А Гриньке, стало быть, только кипяченую можно. Вот он и окосел…» Но шутки шутками, а Гриша-то ведь и впрямь трезвенником оказался! То есть вообще ни-ни. Ни капли…

Хотя была однажды ложная тревога. Я сидел в кухне на своей скамеечке и курил в печку, а Гриша с матерью разговаривали в большой комнате. Что-то мне в их беседе показалось странным. Мать молчала, говорил один Гриша. Я вслушался.

–  …а жители той планеты, - печально излагал наш особо опасный преступник, - понятия об этом не имели. Вообще считалось, что это варварская, зашедшая в тупик цивилизация…

И что самое удивительное - вязальные спицы в руках матери постукивали мерно, спокойно, словно речь шла о чем-то самом обыкновенном.

–  …он знал, что на этой планете ему не выжить, а он и не хотел… Собственно, это был даже не побег, а скорее форма самоубийства…

Я швырнул окурок в печку и направился в большую комнату. Гриша сидел напротив матери и сматывал шерсть в клубок. Глаза - ясные, голос - ровный.

–  О чем это вы тут разговариваете?

–  А это мне Гришенька фантазию рассказывает, - с добрым вздохом отвечала мать.
– В книжке прочел…

Вечером, дождавшись, когда Григорий ляжет спать, я снова подошел к матери.

–  Слушай, мать… Я, конечно, понимаю: квартирант у нас хороший, лучше не бывает… Но скажи мне честно, мать: тебя в нем ничего не беспокоит?

Она отложила вязанье, сняла очки и долго молчала.

–  Ну, странный он, конечно… - нехотя согласилась она.
– Но ведь в детдоме рос - без матери, без отца…

–  Детдом - ладно, - сказал я.
– А вот насчет других планет - это он как? Часто?

–  Да пусть его… - мягко сказала она.

6

–  А что это нашего квартиранта не видать?

Швейная машинка ответила мне длинной яростной речью, мать же ограничилась тем, что оделила меня сердитым взглядом искоса.

–  Не понял, - уже тревожась, сказал я.
– Где Гриша?

За окнами было черным-черно. Часы на серванте показывали половину двенадцатого.

–  Да не стучи ты, мать, своей машинкой! Он что, не приходил еще?

–  Почему… - сухо и не сразу ответила она.
– Приходил. Потом снова ушел. Да он уж третий вечер так…

–  Третий вечер?
– изумился я.
– Гриша? Вот не знал…

–  Откуда ж тебе знать?
– вспылила она.
– Ты сам-то в последнее время дома вечерами бываешь?

Я смущенно почесал в затылке и, прихватив сигареты, вышел из дому.

Наш переулок, опыленный светом желтеньких безмозглых лампочек на далеко разнесенных друг от друга столбах, был весь розово-бел от цветущих деревьев. Я постоял, прислушиваясь.

Минуты две было тихо. И вдруг где-то возле новостройки взвыли собаки. Лай начал приближаться, откочевал вправо, причем из него все явственней проступали выкрики и топот бегущих ног.

–  Что-то слышится родное… - озадаченно пробормотал я.

В частном секторе теперь было шумно, и ядро этого шума катилось прямиком ко мне. Первым из-за угла выскочил высокий широкоплечий парень и припустился наискосок к нашей калитке. Увидев огонек моей сигареты, шарахнулся и принял оборонительную позу.