После «Структуры научных революций»
Шрифт:
В. К и н д и: Как вы пришли к терминам « парадигма» и несоизмеримость ?
Т. К у н: С « несоизмеримостью» было легко.
В. К и н д и: Вы отталкивались от математики?
Т. К у н: Не помню, кому я рассказывал недавно эту историю, но, кажется, это было здесь. Когда в высшей математической школе я начал изучать исчисление, кто-то дал мне или, может быть, я сам попросил, поскольку слышал о нем, большой двухтомный учебник по исчислениям, не помню автора. На самом деле я никогда его не читал, прочел только первые части. Там было приведено доказательство иррациональности корня квадратного из числа 2. Это было прекрасно, это было захватывающе интересно, и я понял тогда, что такое «несоизмеримость». Конечно, это была метафора, но она очень хорошо подходила к тому, что я делал впоследствии. Слово парадигма было очень хорошим до тех пор, пока я его не испортил. Это было правильное
A. Б а л т а с: Это ваше первоначальное истолкование данного слова, и оно показывает, почему вы его избрали.
Т. К у н: Совершенно верно.
B. К и н д и: Знали ли вы об употреблении слова «парадигма» Лихтенбергом или Витгенштейном?
Т. К у н: Я, безусловно, не знал ни о первом, ни о втором. На Лихтенберга я обратил внимание и был удивлен, что прошел мимо использования этого термина Витгенштейном. Однако в то время я ничего об этом не знал. Затем случилась неприятность. В первый раз я употребил это слово в статье «Существенное напряжение» [230] , содержание которой изложил на какой-то конференции. Здесь я употреблял его правильно. Однако я стремился описать, как работают ученые или некоторая традиция, в терминах консенсуса и сказать, к чему этот консенсус относится. Консенсус существует относительно моделей, но он существует также и относительно некоторых объектов, не являющихся моделями. И я начал употреблять этот термин для обозначения всего этого. Вскоре мое первоначальное употребление было забыто, возникла ужасная традиция использовать его так, как оно используется до сих пор.
В. К и н д и: А что вы можете сказать по поводу Мастерман, которая насчитала двадцать один вариант употреблений этого слова [231] ?
Т. К у н: Я расскажу. Это довольно давняя история. В Бедфорд-колледже в Лондоне состоялся Международный коллоквиум по философии науки. Материалы коллоквиума были опубликованы в томе под названием «Критицизм и рост знания». Поппер председательствовал, я выступал с докладом, Уоткинс выступил с комментариями, а дальше должна была состояться общая дискуссия. Одним из участников этой дискуссии была Маргарет Мастерман. Ее я никогда не видел, но слышал о ней, причем не всегда хорошее. Говорили, будто она слегка сумасшедшая. Маргарет поднялась со своего места у стены, прошагала на возвышение, повернулась к аудитории, засунула руки в карманы и начала говорить: «В моей науке, в социальной науке (она работала в Лаборатории языка в Кембридже) все говорят о парадигмах. Это – слово. Недавно я была в больнице, пролистала там эту книгу и обнаружила двадцать одно, может быть, даже двадцать три разных употребления этого слова». Вы знаете, это действительно так. Но она продолжала, и это мало кому известно, хотя в какой-то мере нашло выражение в ее статье: «Думаю, я знаю, что такое парадигма». И она перечислила четыре или пять характеристик парадигмы. Я сидел и думал: «Если бы мне дали час или полтора, я мог бы сказать все это сам». Но она все сказала правильно! В конце концов, я заявляю одно: парадигма – это то, чем вы пользуетесь, когда нет теории. Потом мы с Маргарет общались в последние дни моего пребывания на конференции.
A. Б а л т а с: Эта конференция в Лондоне состоялась в 1965 году, то есть через три года после выхода вашей книги. Как ее первоначально восприняли?
B. К и н д и: Она была опубликована в «Энциклопедии», верно?
Т. К у н: Да, она вышла в свет в 1962 году. Я говорил вам, что очень быстро подготовил рукопись после возращения из Стэнфордского центра. Надеялся, что она вызовет интерес, хотя не был вполне удовлетворен ею. Я не знал, как поступить с ней дальше. У меня появились серьезные опасения относительно опубликования ее в «Энциклопедии унифицированной науки». Хотя эта Энциклопедия пользовалась широкой известностью пятьдесят лет назад, ее репутация была основательно подорвана и она не привлекала к себе внимания. Но у меня был с ней договор.
Я посоветовался со своим другом из издательства Калифорнийского университета, как лучше поступить при данных обстоятельствах. Он сказал, что помощник директора издательства Чикагского университета Карли Боуэн очень милый человек. Предложил написать ему о своих проблемах и посмотреть, что он скажет. Я написал Карли Боуэну длинное письмо и выслал ему копию рукописи, в которую нужно было внести кое-какие исправления, не очень большие. Я изложил проблему или то, что казалось мне проблемой, и продолжал: «…эта рукопись в два раза больше, чем любая другая монография, и я не знаю, как ее сократить. Но если бы вы, независимо от «Энциклопедии», приняли ее к печати в более или менее полном виде, то для «Энциклопедии» я
как-нибудь сократил бы ее». Я отправил все это во второй половине дня в воскресенье или в понедельник утором. В среду, когда я был дома в Калифорнии, раздался телефонный звонок. Это был Боуэн. «Ни о чем не беспокойтесь, – сказал он, – все будет хорошо». Потрясающе! Попытка удалась! С тех пор мои отношения с Чикаго всегда были прекрасными. Он продолжал: «Мы опубликуем ее целиком, не надо ничего сокращать». И они опубликовали ее, выпустив сначала вариант в твердом переплете.Я думал, мы подошли к концу моего пребывания в Беркли. Однако в тот момент произошло чрезвычайно вредное для меня событие. Меня пригласили на работу в институт Джона Хопкинса. Работа в этом институте дала бы мне должность полного профессора, значительное повышение жалованья и, главное, возможность руководить тремя или четырьмя сотрудниками. И я сообщил руководителям обоих моих факультетов – философии и истории, – что собираюсь съездить туда и посмотреть. Не думаю, – добавил я, – что вам следует беспокоиться, я просто хочу посмотреть, как там обстоят дела.
Я поехал, и мне там понравилось. По возвращении я сходил к руководителю факультета и признался, что мне там очень понравилось. И я не знаю, что делать. Тогда он спросил, при каких условиях я остался бы в Беркли. Я ответил, что если даже при таких обстоятельствах мне не хотят дать должность полного профессора, то пусть хотя бы скажут почему. Звание для меня не имеет значения, не думаю, что дело в деньгах, и я ничего не прошу, хотя и мог бы. Но я должен расширить мою деятельность, я хочу, чтобы мне дали хотя бы одного ассистента.
Я сказал себе: «Ладно, лет через пять уеду в институт Хопкинса, ведь я пробыл здесь всего лишь два или три года». Я поговорил с руководителем исторического факультета, потом пошел к руководителю философского факультета, который сказал мне: «Не принимайте поспешных решений, потерпите!» А я уже написал в институт Хопкинса, что не приеду.
И вот я возвратился к своим лекциям и продолжал ходить в аудитории. Однажды меня попросили зайти в кабинет ректора. Ректор, мой коллега по философскому факультету, автор нескольких исторических работ, Эд Стронг, захотел поговорить со мной. Я пришел к нему, и он сказал: «У меня на столе лежат рекомендации к вашему повышению в должности. Правда, есть одно обстоятельство. Старшие философы единогласно проголосовали за ваше повышение, но… на историческом факультете». Я ответил: «Допустим, я на это не соглашусь, что тогда?» Он сказал: «Вы в любом случае получите это повышение, но… почему вы обязательно хотите пойти туда, где вас не хотят?» Он выразительно пожал плечами.
Как вы понимаете, я был страшно раздосадован и глубоко обижен, думаю, обида осталась во мне навечно. Меня сюда пригласили философы, я работал на философском факультете… Конечно, я не вполне подходил для этого факультета, но я очень хотел работать здесь. Мои самые активные студенты были философами, хотя они работали со мной над проблемами не философии, а истории.
«Я хочу подумать», – сказал я. «Да, но учтите, – ответил Стронг, – что в пятницу я должен идти к регенту с этим делом». «Я сообщу вам о своем решении до пятницы», – сказал я и ушел.
После этого у меня произошел весьма горячий разговор с руководителем философского факультета. В конце концов я сказал: «Делайте что хотите, я со всем согласен».
Я был тогда очень расстроен. Не ожидал, что коллеги с философского факультета отнесутся ко мне столь недоброжелательно. Почему они не поговорили со мной, не сказали, что именно их не устраивает? Но нет. Я остался еще на год и уехал из Беркли не из-за этой обиды. Произошло событие, которое уменьшило для меня привлекательность этого места. Я получил приглашение приехать в Принстон, а там мой старший коллега работал над новой учебной программой. Мы могли бы работать вместе и подключать к проекту других. Это выглядело весьма привлекательно. Я получил это предложение, когда находился в Дании. Я не мог ответить до возвращения, но хотел работать над этой программой и мечтал посетить Принстон. Поэтому когда мы вернулись из Дании, это было, по-видимому, в 1963 году, съездили с женой в Принстон, и я решил принять предложение.
К. Г а в р о г л у: Зачем вы ездили в Данию?
Т. К у н: Вскоре после того, как я закончил работу над рукописью «Структуры», я был приглашен Американским физическим обществом возглавить проект по истории квантовой теории. Одним из тех, кто меня пригласил, был человек, под руководством которого я писал докторскую диссертацию, ван Флек. И я согласился. Я не принял бы это предложение, если бы не закончил «Структуру». Я знал, что собираюсь делать дальше – это было моим обязательством перед собой, – работать над книгой о соотношении науки и философии в XVII веке. Однако пока я мог это отложить, что я и сделал. Я взялся за эту работу и успокоился. Ничего конкретного о ней сказать не могу, за исключением одного: вероятно, этот проект имел реальное влияние. Мы сняли несколько микрофильмов архивных материалов. Мы получили рукописи и письма, хранившиеся в разных местах. Мы составили их каталог. Вероятно, это было самое важное. Многие интервью были просто ужасными, хотя бывали и неплохие. Но физики, включая одного из спонсоров проекта, хотели получить картину развития идей. Этого, конечно, и я хотел. Будучи историком, я знал, что автобиографии ученых чаще всего неточны и полны ошибок. Но если вы садитесь за опубликованные статьи и другие доступные материалы, а затем спрашиваете, почему ученый рассказал такую, а не иную историю, вы получаете ключ к реконструкции подлинной истории.