После всего. третья книга стихов (посмертная)

24-XI-32

«Этим летом опять поедем…»

Этим летом опять поедем Вдоль далеких дорог — ты и я. Снова будем на велосипеде Проезжать чужие края. Мы должны побывать в Бретани, Мы должны… но скорей, скорей! Как нам страшно в мерзлом тумане У мигающих фонарей. Ведь потом ничего не будет. Ведь должны еще много знать. Ведь уходят и годы, и люди. Торопись, торопись не отстать! Мы должны… но молчи об этом! Только лето у нас с тобой. Больше мы не увидим света, Никогда не вернемся домой. Это наше последнее лето Перед смертью или войной.

12-II-36

PROVINS

Под темным полночным покровом, Чуть светит пятно фонаря. Над городом средневековым Тяжелые звезды горят. Старинные стены и башни, Прижатые в вечность дома. На улочке древней и страшной — Тяжелая, древняя тьма. Сплетает усталость ресницы, В руке неподвижна рука. Вдали полыхают зарницы И смотрят из черной бойницы Нам вслед неживые века. Над городом — вечным сияньем — Тяжелая звездная твердь. И где-то — тяжелым молчаньем — Уже недалекая смерть.

7-VII-36

«Я покину мой печальный город…»

Я покину мой печальный город, Мой холодный, неуютный дом. От бесцельных дел и разговоров Скоро мы с тобою отдохнем. Я тебя не трону, не встревожу. Дни пойдут привычной чередой. Знаю я, как мы с тобой несхожи, Как тебе нерадостно со мной. Станет дома тихо и прилично, — — Ни тоски, ни крика, ни ворчни… Станут скоро горестно-привычны Без меня кружащиеся дни… И стараясь не грустить о старом, Рассчитав все дни в календаре, Ты один поедешь на Луару В призрачно-прозрачном сентябре. И вдали от горестной могилы, Где-то там, в пути, на склоне дня, Вдруг почувствуешь с внезапной силой, Как легко и вольно без меня.

11-XII-36

«Считать толково километры…»

Считать толково километры, По карте намечая путь, Учесть подъемы, силу ветра. Что посмотреть. Где отдохнуть. Решить внимательно и строго, Что можно брать с собой, что — нет. Вязать пуловеры в дорогу И чистить свой велосипед. Мечтать о воздухе хрустальном, О тишине лесов и рек, О городке провинциальном, Где будет ужин и ночлег. И в настроении прекрасном На карту заносить пути, — Пока не станет слишком ясно, Что больше некуда идти.

10-II-37

«Деревья редкие мелькают…»

Белеет парус одинокий…

Деревья редкие мелькают, Да деревянные столбы. Рулем упрямо управляет Рука бессмысленной судьбы. И с каждым поворотом — круче Упрек свивается узлом. Дорожной грустью неминучей Большие стекла занесло. Давно перемешались сроки, Вся жизнь какой-то чад, угар… Как в море — парус одинокий, в полях скользящий автокар. И пусть ему уж нет возврата В покинутые города. А сердце сковано и сжато, Железным словом «никогда». И пусть еще в порывах ветра Звучит прощальное «вернись». И с каждым новым километром все дальше конченные дни, — Ведь так легко теряя память, среди безжизненных полей, Нестись спокойно и упрямо Навстречу гибели своей.

1-V-40

ЮРИЮ

Два быстрых дня, вернее — полтора, А между ними — леденящий ветер. Кафе, да улицы — так до утра, И холод у вокзала на рассвете. Прозрачный сумрак в улицах пустых, Когда мы снова шли, — и коченели И первый луч, проникший сквозь кусты, Застывший на стволе высокой ели. Пустынный лес. И холод без конца. И радость, наполняющая сердце. Две тени у дворцового крыльца В бессмысленной надежде — отогреться. Потом — большой торжественный, дворец (Ведь это стоит многих километров!) И это солнце, солнце, наконец, Наперекор отчаянью и ветру! Огромный лес таинственный в глуши, Где дьяволом разбросанные скалы. И снова хруст велосипедных шин, И двое нас — веселых и усталых… И — все. Чтоб много месяцев потом Мне вспоминать о ночи у вокзала, О холоде, о радости вдвоем, И сожалеть бессмысленно о том, Что этого не повторить сначала.

30-V-39

ОКНО В СТОЛОВОЙ

Снова — ночь. И лето снова. (Сколько грустных лет!) Я в накуренной столовой Потушила свет. Папироса. Пламя спички. Мрак и тишина. И покорно, по привычке Встала у окна. Сколько здесь минут усталых Молча протекло! Сколько боли отражало Темное стекло. Сколько слов и строчек четких И ночей без сна Умирало у решетки Этого окна… В отдаленьи — гул Парижа (По ночам — слышней). Я ведь только мир и вижу, Что в моем окне. Вижу улицу ночную, Скучные дома, Жизнь бесцветную, пустую, Как и я сама. И когда тоски суровой Мне не превозмочь, — Я люблю окно в столовой, Тишину и ночь. Прислонюсь к оконной раме В темноте ночной, Бестолковыми стихами Говорю с тобой. И всегда тепло и просто Отвечают мне Наши камни, наши звезды И цветы в окне.

26-VI-38

ЛИЛЕ

Свой дом. Заботы. Муж. Ребенок. Большие трудные года. И от дурачливых девченок Уж не осталось и следа. Мы постарели, мы устали, Ни сил, ни воли больше нет. А разве так мы представляли Себе вот эти десять лет? Забыты страстные «исканья», И разлетелось, словно дым, Все то, что в молодости ранней Казалось ценным и святым. Жизнь отрезвила. Жизнь измяла, Измаяла. На нет свела. В кафе Латинского квартала Нас не узнают зеркала. …А где-то в пылком разговоре Скользит за часом шумный час. А где-то вновь до ссоры спорят — Без нас, не вспоминая нас… Уходит жизнь. А нас — забыли. И вот уж ясно навсегда, Как глупо мы продешевили Испепеленные года.

1-II-38

«Когда сердце горит от тревоги…»

Когда сердце горит от тревоги, А глаза холоднее, чем сталь, — Я иду по парижской дороге В синеватую, мглистую даль. Начинает дождливо смеркаться, Тень длиннее ложится у ног. Никогда не могу не поддаться Притягательной власти дорог. Как люблю я дорожные карты, Шорох шин, и просторы, и тишь… А куда бы не выйти из Шартра — Все дороги уводят в Париж. И часами безмолвно и строго, Плохо скрыв и волненье, и грусть, Я смотрю на большую дорогу, По которой назад не вернусь.

14-X-39

Шартр

«О чем писать? О лете, О Бретани…»

О чем писать? О лете, О Бретани? О грузном море у тяжелых скал, Где рев сирен (других сирен!) в тумане На берегу всю ночь не умолкал. О чем еще? О беспощадном ветре, О знойной и бескрайней синеве, О придорожных столбиках в траве, Считающих азартно километры? О чем? Как выезжали утром рано Вдоль уводящих в новизну дорог? И как старик, похожий на Бриана, Тащился в деревенский кабачек? Как это все и мелко и ничтожно В предчувствии трагической зимы. И так давно, что просто невозможно Поверить в то, что это были мы. Теперь, когда так грозно и жестоко, Сквозь нежный синевеющий туман, На нас — потерянных — летит с востока Тяжелый вражеский аэроплан.

22-X-39

Шартр

ПАМЯТИ ЖЕРМЭН

Был день, как день. За ширмой белой Стоял встревоженный покой. Там коченеющее тело Накрыли плотной простыней. И все. И кончились тревоги Чужой неласковой земли. И утром медленные дроги В туман сентябрьский проползли. Ну что-ж? И счастье станет прахом. И не во сне и не в бреду — Я без волненья и без страха Покорно очереди жду. Но только — разве было нужно Томиться, биться и терпеть, Чтоб так неслышно, так послушно За белой ширмой умереть.