Последнее испытание

– Я бы предпочел добиться вашего полного оправдания, Кирил, – говорит Стерн.

– Да, я тоже. У меня были надежды на этот счет. Но вы ведь все время находились рядом со мной, и я точно знал, что вы никогда не теряли веру в мою невиновность.

Стерн на это ничего не отвечает, а только кивает.

– Я уверен, Кирил, – говорит адвокат после небольшой паузы, – что ваши интересы вполне успешно мог бы защищать другой адвокат, незнакомый с членами вашей семьи, которому вам по этой причине было бы легче сказать правду.

– Кто бы меня ни защищал, Сэнди, я был загнан в угол. Донателла об этом позаботилась. Я сказал, что хочу выступить со свидетельскими показаниями, потому что знал, что эта перспектива приводит ее в ужас – ведь я мог впутать в это дело ее дорогого сыночка. Однако она одержала верх. Я понял это, как только у меня появилась возможность обдумать ситуацию. Она поддерживала именно Лепа, сидя в ложе в зале суда. Но все же признайте, пожалуйста, что я никогда не лгал вам, Сэнди.

– В том, что касается обвинения в мошенничестве – верю. Но вы не были откровенны со мной в некоторых вопросах. Скажем, насчет Ольги.

Пинки, которая в этот момент наматывает на палец прядь волос, разом настораживается.

– Между мной и Ольгой не было ничего общего где-то в течение последних восемнадцати месяцев. Но в первую очередь именно ваши вопросы о ней заставили меня по-другому взглянуть на перспективы наших отношений.

Это что-то совершенно новое. Клиенты на протяжении долгой карьеры Стерна много раз обвиняли его в самых разных вещах – например, в том, что он проигрывал заведомо выигрышные дела или же лил воду на мельницу прокурора. Но никто никогда не говорил ему, что это по его вине клиент ввел его в заблуждение. Даже Кирил, похоже, понял, какую глупость только что сморозил.

– Я не хочу сказать, что я из-за вас поменял свое решение. Я только имею в виду, что в тот момент все так сложилось, что у меня возникла идея начать все с ней здесь с чистого листа.

– Значит, вы планировали приехать сюда с Ольгой, даже если бы вас оправдали?

– Именно. – Если бы он привез Ольгу в Аргентину и женился на ней, это было бы для Кирила его личной местью и Иннис, и Лепу, и Донателле, которые всячески наказывали его за его отношения с ней. – Но если уж я наметил курс, надо было ему следовать, Сэнди. Решение о том, что суд прошел с процессуальными нарушениями, а потом еще год пребывания на раскаленной сковороде в состоянии полной неуверенности в моем дальнейшем будущем – нет, для меня это было неприемлемо. У меня оставались надежды на то, что меня полностью оправдают – может быть, даже большие, чем у вас. И, конечно же, я хотел иметь возможность свободно путешествовать между двумя странами, которые стали для меня родиной. Но даже если бы меня оправдали, Сэнди, прошли бы годы – годы, которых у меня нет, – прежде чем люди перестали бы смотреть на меня с подозрением.

– Вы меня удивляете, Кирил. Я думал, что вы считали важным для себя сохранить контроль над «ПТ».

– Если бы компания воспринималась как производитель лекарства, с помощью которого удалось добиться важных успехов в борьбе с раком, то да. Но в течение ближайших десяти лет или около того она будет вовлечена в споры и судебные тяжбы с УКПМ. Это месиво теперь легло на плечи Лепа – вот пускай он им и занимается. А «Джи-Ливиа» в любом случае останется моим творением. – Кирил залпом выпивает бокал шампанского, а затем, глядя в глаза Стерну, добавляет: – Ведь все это ложь, вы знаете.

– Насчет того, что вы подтасовали базу данных клинических испытаний? Да, я понимаю.

– Я говорю не только о базе данных. Я про лекарство «Джи-Ливиа». Донателла годами твердила мне, что я ничего не сделал сам, а только паразитировал на Лепе. И она вполне могла заявить это в суде. Но мой сын ничего не добился бы без моего вклада. Поверьте. Все заслуги полностью принадлежат мне.

Когда до Стерна доходит смысл сказанного, он с большим трудом подавляет изумленное «ах», уже готовое сорваться с его губ. Потому что только теперь он до конца понимает мотивы Кирила, терпевшего выдвинутые против него ложные обвинения, и смысл его негласной сделки с супругой. Если бы Кирил приплел к делу Лепа, Донателла дала бы свидетельские показания о том, что ее муж испытывал неконтролируемую ревность по отношению к своему сыну – зная, что научное сообщество рано или поздно поняло бы, что главные открытия, которые легли в основу «Джи-Ливиа», были сделаны именно Лепом. Мать и сын вдвоем бы засвидетельствовали, что Кирил лгал. Лгал не только для того, чтобы его не обвинили в преступлении, но и чтобы дискредитировать Лепа и не допустить, чтобы сыну воздали должное за научные достижения. Так что в конце концов Кирил решил, что пусть уж лучше ему предъявят обвинения и будут судить, чем лишат всех его регалий, которых он, вообще говоря, не заслуживал. Таким образом, вся жизнь Кирила Пафко в течение последних трех десятилетий была построена на лжи, на попытках любой ценой сохранить легенду – о том, что он гений, заслуживший Нобелевскую премию и сумевший создать «Джи-Ливиа». Ради того, чтобы не допустить разоблачения, он даже решился рискнуть свободой.

* * *

После быстрого ланча, на который была подана прекрасно приготовленная рыба, Пафко провожает Сэнди к выходу и обнимает его у дверей. Он счастлив, и это поражает Стерна. В семьдесят восемь лет Кирил – поэт, как назвала его Иннис, – искренне считает, что жизнь все еще открывает перед ним много прекрасных возможностей. Пинки, прощаясь, чуть приподнимает руку и произносит негромкое «бай», после чего, не оглядываясь на Кирила, поворачивается и шагает по коридору, обогнав деда, а затем поджидает его у лифта.

На улице жара, похоже, градусов в сто. Стерн и его внучка пытаются найти такси, но за углом старый адвокат вдруг видит табачную лавку. В Аргентине, как и в Европе, можно купить кубинские сигары, которые в США все еще находятся под эмбарго. Стерн бросил курить после смерти Клары, решив сделать это чем-то вроде наказания для себя. Затем он иногда снова на какое-то время возвращался к этой привычке, пока не отказался от нее полностью, когда ему диагностировали рак. Но сейчас у него внезапно снова возникает давно забытое желание. Несмотря на протесты Пинки, он покупает две сигары разных сортов – «Боливар» и «Робусто», а затем направляется в кафе, которое расположено рядом с магазинчиком, в крохотном патио с выложенным плиткой полом. Он решает, что, пока он будет курить, они с Пинки могут выпить по чашке кофе с пирожными. Под черным тентом, натянутым над патио, жара кажется не такой нестерпимой.

Хелен всегда отмечала, что по сравнению с другими мужчинами, с которыми она была знакома, у Стерна было совсем не много недостатков и дурных привычек. Он не играл в азартные игры, не бегал за юбками, не злоупотреблял выпивкой, не был мотом. Но он любил хороший табак. При том что развитие его болезни было приостановлено препаратом «Джи-Ливиа», Стерн почти уверен, что, когда после его смерти будет проводиться вскрытие, патологоанатом, скорее всего, придет к выводу, что его убили сигары. Но он наслаждается моментом и полностью отдается удовольствию, получаемому от курения и от того, что он находится в обществе своей внучки, которую другие считают человеком с неясным будущем, но которую он при этом любит всем сердцем.

Пинки с виноватым видом указывает пальцем на сигару:

– Если, когда ты вернешься из этой поездки, окажется, что ты снова куришь, тетя Марта так разозлится, что сдерет с моей кожи все татуировки.

– Пинки, любовь моя, подозреваю, что я пыхну раза три и на этом остановлюсь.

Стерн чиркает первой спичкой и с ее помощью разогревает сигару, затем подносит к ней вторую и осторожно раскуривает. Как только дым попадает на слизистую его рта, он чувствует головокружение. Некоторое время он удерживает дым во рту, затем выдыхает и кладет сигару в пепельницу, наслаждаясь ее ароматом. Только старое «Бордо» способно вызвать у него столь же острые вкусовые и обонятельные ощущения. Надеясь, что после этого он сможет встать и более или менее нормально передвигаться, Стерн решает, что еще пару раз продегустирует дым и больше уже никогда не позволит себе подобную слабость. Сколько же он уже запретил себе такого, что приносило ему радость! Но старый адвокат не позволяет себе ни грусти, ни жалости к самому себе.

Пинки, однако, выглядит очень мрачной и, когда Стерн снова подносит сигару ко рту, недовольно покачивает головой. Дотронувшись до его руки, она говорит:

– Я не хочу, чтобы ты умер, дед.

Удивительно, но она, похоже, вот-вот расплачется.

Стерн внезапно вспоминает, что когда-то Питер в возрасте пяти или шести лет тоже в панике расплакался по той же причине. Тогда эти слова ребенка произвели на Стерна очень тяжелое впечатление – во многом еще и потому, что он попытался успокоить малыша, но не смог этого сделать и предпочел просто отвлечь его (Питер, кстати, впоследствии возмущался по этому поводу).