Последнее лето

Она пленилась им с первого взгляда, вернее, с первого звука. С первого звука его голоса! Необыкновенный это был голос, у Марины дрожь по плечам пробегала, когда товарищ Павел говорил… без разницы, о чем говорил: о задачах ли, которые стоят перед молодыми партийцами, об организации очередного экса, об устранении начальника сыскной полиции или о том, что нынче сыро на улице, скользко и с крыш капает. Иногда Марина ловила себя на том, что вовсе не вникает в смысл слов, а чувствует себя так, будто Павел трогает ее рукой. Сначала кончиками пальцев, потом осмелевшей ладонью…

Желание этого прикосновения отныне жило в ней постоянно, подспудно, оно не было приглушено даже катастрофической неудачей покушения на Смольникова. Вроде бы Марина должна была чувствовать себя виноватой – ведь она привела в свое время Тамару в организацию, она за нее поручилась, за эту идиотку, – однако не чувствовала. Слова Павла: «Смольников от нас не уйдет, главное, чтобы Салтыкова никого не выдала. Но, впрочем, знает она только вас, стало быть, мы должны позаботиться в первую очередь о вашей безопасности, Марина!» – неумолчно звучали в ее голове.

Он назвал ее не Ларисой, не этой неодушевленной партийной кличкой, а Мариной. Назвал, словно погладил… Нет, не по голове и даже не по плечу: чудилось Марине, словно бы самим звуком своего голоса он проник в ее тело через то потайное отверстие, которое она привыкла считать стыдным и опоганенным. Чудилось, в чреслах ее расцвел влажный, горячий, обжигающий цветок. Она сидела, сильно сжимая колени, не понимая, что творится с ней, только коротко, бурно дышала приоткрытым ртом, зажмурив свои выпуклые глаза и мысленно умоляя Павла сказать еще что-нибудь, еще раз потрогать ее.

И он словно бы услышал призыв, спросил негромко:

– Что с вами, Марина?

И опять она ощутила сладостный спазм в своей глубине. А он не только голосом коснулся ее. Он положил на ее плечо руку и даже слегка сжал это дрожащее плечо!

Марина не сдержала стона. Распахнула веки, устремила взгляд в синие очки, скрывавшие глаза Павла. Уже не соображая, схватила руку его и прижала к своей груди и смотрела, смотрела в эти очки, ничего в них не видя, кроме своего отражения – глупого лица с открытым ртом и вытаращенными глазами. Не Марина – глупый толстый мопс какой-то. Одно слово – Мопся!

В ту минуту, когда она уже готова была испугаться себя и спрятаться в привычную скорлупу отвращения к себе, Павел снял очки. Мопся исчезла, и Марине сразу стало легче. Впервые – впервые! – она увидела его глаза: темно-серые, близко посаженные, в длинных темных ресницах.

Отчего-то ее всегда оскорбляли красивые мужские глаза с длинными ресницами – самой Марине очень на них не повезло, по сути, их почти и видно-то не было. Она завидовала мужчинам и злилась на них, мужчина с длинными ресницами был обречен на ее тайную неприязнь. Даже Митя Аксаков, который когда-то за ней приволакивался и с которым – единственным из всех! – она сама пыталась кокетничать, был, к своему несчастью, обладателем красивых, круто загнутых, длинных ресниц. Кто знает, может быть, именно поэтому его ухаживание за богатой невестой окончилось неудачей, и вовсе не в том было дело, что подросли Саша Русанова и Варя Савельева – пусть бедные в сравнении с Мариной, зато красавицы.

Да господь с ним, с Аксаковым, пропади он пропадом, не в нем дело, а в том, что впервые Марина с восторгом смотрела в красивые мужские глаза и опушка из ресниц ее не возмущала, а восхищала. Не отдавая себе отчета в том, что делает, не сводя взгляда, она схватила его руку, лежащую на ее плече, и прижала к своей груди. Ей хотелось прожечь этим прикосновением и платье, и сорочку, и кожу, и плоть, и скелет, хотелось, чтобы он взял ее за сердце и держал всегда.

Рука Павла шевельнулась под ее ладонью и округлилась. Марина не вдруг поняла, что он принял в свою пригоршню ее грудь и медленно сжимает ее. Защемил сосок между пальцами, потер.

Марина громко ахнула, ничего не соображая, схватила другую его руку и прижала к другой груди.

Павел стоял над ней, наклонясь, и медленно приближал лицо к лицу. Пальцы колдовали с ее сосками. Марина не выдержала, зажмурилась, рванулась навстречу его губам, зарылась невзначай в колючие усы, застонала, но тут же нашла его рот своим, припала, обняла за шею.

В поцелуях, во взаимных содроганиях губ словно кусок жизни выпал. Марина осознала с испугом, что рук его больше нет на ее груди, но тут же обнаружила их на своих бедрах, с которых Павел стаскивал фланелевые панталоны вместе с чулками в резиночку, которые выше колен поддерживались круглыми и слишком тугими пажами.

– А впрочем, что чулки? – вдруг пробормотал он прямо в ее целующие, лижущие, сосущие губы и, оставив в покое чулки и резинки, потащил вниз одни только панталоны, которые пошли легко, только застряли было на башмаках. Павел, нетерпеливо изогнувшись, сильно рванул бельишко – одна штанинка соскочила с башмака, другая так и осталась висеть на Марининой ноге.

Марина оторвалась от его губ, смотрела огромными зрачками, выдыхала воздух, а вдыхать словно бы забывала. От ее вздохов, от неуклюжих попыток Павла ее раздеть стул, на котором она сидела, качался и скрипел, словно грозил развалиться.

Марина приготовилась упасть на пол и покрепче вцепилась в Павла, чтобы упасть вместе с ним, однако он рывком поднял ее со стула и протащил несколько шагов по комнате. Платье у нее было расстегнуто до пояса и спущено с плеч вместе с сорочкой, юбка задрана, груди с навострившимися сосками торчали на изготовку, панталоны волочились по полу. Все было неважно, она и не видела ничего, а уж потом, когда рухнули вместе на продавленный диван и сплелись руками и ногами, и вовсе перестала что-то понимать, кроме одного – она горит в неугасимом огне, и огонь этот – Павел.

Она плакала, металась, билась, рычала, кусала его за плечи. Он усмехался, хохотал, стонал, щипал ее за грудь и оставлял синяки на шее, а то вдруг начинал задыхаться и бормотать: «Ну, еще подмахни. А ну! Еще давай!» Черт его знает, откуда она знала, что это значит, но подмахивала , сколько хватало силы, пока не ощутила, как набухает мужская плоть внутри ее тела, чтобы излиться потоками семени.

Длилось это, как чудилось Марине, бесконечно, и смутно было в ее глазах, в ее рассудке, как вдруг, чуть разомкнув веки, она увидела, что усы Павла, пышные усы, так приятно щекотавшие ей шею и плечи, вдруг… отвалились с левой стороны! Увидев ее испуганные, расширившиеся глаза, он остановил свое движение вверх-вниз, засмеялся, вовсе сорвал усы, а заодно… заодно сдернул и бороду.

Марина испустила короткий хрип. Перед ней было лицо человека, которого она однажды видела и который ей ужасно не понравился, – Андрея Туманского, врача сормовской рабочей больницы, прихвостня угнетателей! Он представил в суд – Марина знала это от Шурки Русанова – справку о том, что потеря рабочим Басковым зрения произошла вовсе не от раны во время работы, а от неправильного самолечения. Он высокомерно смотрел на Марину на приеме у Шатиловых и слова ей не сказал!

И вдруг до нее дошло, почему не сказал. Да ведь скажи он хоть слово, и Марина мгновенно узнала бы голос Павла!