Последнее отражение
Шрифт:
Аккуратно отодвинув от себя старую тетрадь, Стефан выпрямился, потянулся. Позвоночник недвусмысленно хрустнул, будто принадлежал столетнему старику, а не тридцатиоднолетнему мужчине. Впрочем, даже если бы подросток просидел неподвижно почти сутки, у него наверняка все затекло бы. А именно столько времени Стефан не отрывался от дневника. Если поначалу записи Ордынского были скупыми и редкими, то чем сильнее он сближался с Марией, тем больше и подробнее все описывал. С тех пор, как он вел эти записи, прошло около двухсот лет, и почти все это время за дневником не следили. Чернила были настолько высохшими, что приходилось сильно напрягать глаза, чтобы различить слова, а иногда и откровенно догадываться об их значении. Стефан читал медленно и внимательно, порой по нескольку раз пересматривая особо неразборчивые части, делал пометки
Подождав, пока организм адаптируется к изменившимся данным, Стефан поднялся с кресла и вышел из кабинета. Сначала поставил чайник, затем открыл холодильник в поисках какой-нибудь быстрой еды. Здравый смысл подсказывал, что ему необходим отдых и хотя бы несколько часов сна, но Стефан слишком хорошо себя знал: жизнь Всеволода Ордынского так захватила его, что он не успокоится, пока не дочитает дневник до конца. И дело сейчас уже не только в том, что ему необходимо найти ниточку, потянув за которую он доберется до зеркала, дело было в самом Ордынском. Книги всегда были для Стефана важнее и интереснее фильмов, а личный дневник заменял документальное кино. Ведь он читал сейчас не о жизни какого-то выдуманного персонажа, а о реальном человеке. И это интриговало гораздо сильнее любой фантазии.
Какой-то неясный звук ворвался в полусонное сознание, и Стефан не сразу сообразил, что это звонил телефон. Потом долго искал его, но абонент оказался настойчивым и дождался ответа.
– Стефан, добрый день, – поздоровалась трубка голосом заказчика.
– Добрый, – не слишком уверенно ответил Стефан, потирая лоб. По черепной коробке начинала разливаться боль. Необходимо срочно закинуть в организм побольше сахара и кофе. Лучше бы поспать, конечно, но это вряд ли.
– Звоню сообщить, что проблема решена, – сообщил заказчик. – Алмазы вернулись к господину Лавряшину, а значит, ничего не мешает Селене ехать домой. Лавряшин заверил, что не имеет к ней претензий.
– Спасибо, – пробормотал Стефан. – Кстати, она предпочитает, чтобы ее называли Лу.
Зачем он сообщил об этом заказчику, Стефан и сам не понял. Какое тому дело, как называет себя девушка, которую он в глаза не видел? Определенно, кофе и сахар…
– Лу? – с усмешкой переспросил заказчик. – Что ж, каждый имеет право называть себя так, как хочет, мне ли не знать. В общем, как и обещал, я проблему решил. Надеюсь, это убедит вас в том, что и наши договоренности будут выполнены. Как только вы привезете мне зеркало, получите книгу.
– Спасибо, – снова сказал Стефан. – Я уже близок к тому, чтобы выйти на его след. Мне кажется, Ордынский обязательно должен упомянуть, куда делось зеркало после смерти Марии, он очень увлечен салоном. Но пока у меня нет подтверждений, читаю дальше. Возможно, он написал об этом в дневнике.
– Хорошо. В таком случае – жду. И, Стефан…
– Да?
Заказчик немного помолчал, а затем сказал:
– Я знаю, что такое любопытство. И знаю, что вы им обладаете в полной мере, как и любой хороший ученый. Но я настоятельно напоминаю вам, что смотреться в это зеркало смертельно опасно для неподготовленного человека.
– Я помню, – заверил Стефан. – Поверьте, у меня нет желания навредить себе или кому-то еще.
– Хорошо. В таком случае жду от вас новостей.
– А что насчет человека в хранилище? Вы узнали, кто еще мог искать дневник?
– Пока нет, – разочаровал его заказчик. – Мне неизвестно, чтобы кто-то еще охотился за зеркалом или интересовался личностью Ордынского по другим вопросам.
Стефан положил трубку на стол и устало потер глаза. Надо позвонить Крис, пусть обрадует Лу. Да и сама порадуется. Стефан давно и хорошо знал Крис и понимал, что она никогда этого не скажет и ни единым жестом не даст понять, но общество чужих людей у нее дома ее напрягает. Крис обожает свои машины не меньше, чем Стефан – книги, они ей заменяют любое общение. И наверное, Стефану следовало разрешить Лу пожить у себя, ведь это ему нужна была ее помощь. Крис и так на добровольных началах вызвалась помочь попасть на вечеринку Кузнецова, но Стефан даже представить себе не мог, что кто-то чужой поселится у него дома, пусть даже на время. У него и Лина-то лишь иногда остается ночевать, а сразу после ее ухода Стефан прячет все ее вещи в шкаф. Терпеть
незнакомую девицу, да еще и не слишком обремененную воспитанием, было бы выше его сил.Но сначала – кофе.
Залив в себя большую чашку ненавистной, но необходимой бурды, Стефан по всем правилам заварил зеленый чай уже для удовольствия и позвонил Крис. Та, как он и думал, бурно радость не выражала, но заверила, что все передаст Лу.
Отдохнув около получаса и немного перекусив, Стефан снова вернулся к дневнику.
После смерти Этьена Бонвиля Ордынский на какое-то время пришел в себя и сбросил морок, которым окутала его Мария и ее салон. Он походил на человека, вышедшего из запоя. Писал, что все чаще задумывается над тем, зачем ходил в салон, чем опаивала или окуривала его хозяйка. Размышлял об обществе мужчин-завсегдатаев салона. А также порой неуверенно затрагивал тему зеркала, но Стефан видел, что об этом он старался думать как можно меньше, будто боялся и пытался просто выкинуть из головы. Он даже хотел восстановить отношения с Анной, но та заявила, что уже помолвлена, хотя Ордынский в этом сомневался. Но отошел в сторону, виня в разрыве только себя.
Тем не менее в середине зимы Всеволод Ордынский снова навестил Марию.
«Это походило на наваждение. Я вышел на обычную прогулку, полюбоваться заснеженным городом, выпить чаю в любимом кафе. Просто бродил, ни о чем не думая, и сам не заметил, как дошел до Мариахильферштрассе. Очнулся лишь тогда, когда стоял перед знакомым старым особняком. Только в тот момент заметил, как он отличается от соседних домов: старый, обшарпанный, будто заброшенный. Нет, я видел это и раньше, но никогда не задумывался: почему так?
Не знаю, что на меня нашло, но я поднялся на порог и постучал. Была еще не пятница, но я вдруг понял, что непременно должен увидеть Марию. Мне никто не открыл, будто во все дни, кроме пятницы, гостей не ждали в этом доме. Я постучал снова, но опять не получил ответа. Дождался лишь тихого эха в глубине дома. Прошла минута, затем другая. В конце концов я толкнул дверь, и та легко подалась, открывая путь в темный коридор. Я немного испугался своей наглости, но тут же напомнил себе, что раньше уже входил без стука. И меня всегда ждали, мне были рады.
Салон явно не работал, но что-то – может быть, воспоминания о прежних визитах – заставило меня шагнуть внутрь. Воздух внутри был тяжелым, затхлым, пахло плесенью и тлением, будто дом покинули много лет назад. Я шел по коридору, ведущему в гостиную, и не узнавал его. Обои в некоторых местах отклеились, под потолком сплели паутину пауки. Да, я не был здесь уже больше месяца, но неужто за это время дом так изменился?
Но хуже всего было то, что я чувствовал на себе чужие взгляды. Так порой бывало в тех помещениях, где висели чужие портреты, но здесь – я точно помнил – портретов не было. Однако в тени узкого коридора что-то двигалось, следило за мной, но, сколько я ни всматривался, ничего не видел. Только дрожащие в полумраке отблески моих собственных шагов. Может быть, крысы?
Я прошел в гостиную, и там меня встретила гробовая тишина. Высокие свечи на стенах давно догорели, оставив лишь черные потеки воска, похожие на сухие кровавые слезы. На столике у стены все еще стояли бокалы с вином, но жидкость внутри успела испариться, оставив на стекле липкие темные следы. Запах стоял такой, будто вино забродило, превратившись в уксус или, что хуже, в запекшуюся кровь.
И тут я увидел их.
За большим столом, где всегда проводились сеансы, словно замершие на вечном приеме, сидели скелеты в одежде. Марию я узнал сразу по тяжелому черному платью и нитям жемчуга в поседевших волосах. Она склонилась вперед, как будто прислушивалась к чьему-то шепоту, ее пустые глазницы уставились прямо на меня через полуистлевшую маску, и я мог поклясться, что она улыбается. Слева от нее, с головой, склоненной на грудь, сидел фон Крузе. Его костяные пальцы все еще сжимали истлевший платок, который он так любил нюхать во время своих длинных монологов о смерти. Справа – один из близнецов Шталь. Нижняя челюсть его свисала вниз, словно он застыл в вечном саркастическом смешке.