Последние 100 дней

И тут я, лежа в беспомощном состоянии, полусознательно подумал: а что если в этом дружеском голосе звучит легкая насмешка? Что если он пытается сказать: «Боли не будет — много»? Баланс сил мгновенно нарушится, а я останусь беззащитным и окаменевшим. Я постоянно гадал бы, насколько долго смогу жить с этой угрозой. Началась бы хитроумная работа моего палача.

Я подчеркиваю слово «хитроумная», потому что пытка — это далеко не всегда острая боль и использование силы. Став жертвой мучителя, я понял, что градаций пытки очень много. «Ну как мы себя сегодня чувствуем? Есть какой-нибудь дискомфорт?» Склонность современных врачей к использованию эвфемизмов — одна из разновидностей пытки, и словечко «дискомфорт» — одно из самых ярких ее проявлений. Еще одна разновидность эвфемизма — это плановый и скоординированный подход. Вы вполне можете услышать вопрос: «Ну, как прошла ваша встреча с нашей командой «болевого менеджмента»?» Стоит вам понять его превратно, и на ум тут же придет камера пыток, где палач демонстрирует жертве инструменты, которые он собирается применить, или рассказывает о разных «полезных» приемах. Порой одного лишь подобного разговора было достаточно для получения необходимого результата. (Говорят, что Галилео Галилея подвергли подобному психологическому давлению, что и заставило его сдаться.)

В свое время я осознанно решил подвергнуться пытке, потому что хотел, чтобы читатели Vanity Fair получили представление, как это ужасно и отвратительно — подвергнуться пытке утоплением. Существовал единственный дозволенный и неиспытанный способ это выяснить — это подвергнуть «процедуре» меня самого. Естественно, что аутентичность этого опыта была неполной — я до некоторой степени мог «контролировать» происходящее. И все же я был намерен пойти как можно дальше, чтобы понять, что же в действительности испытывает казнимый. С помощью бывших сотрудников спецслужб, которые отлично понимали, что нарушают американский закон на американской земле, я решил подвергнуться этой пытке в горах Северной Каролины. Прежде чем мы приступили, я подписал юридически заверенный документ, который снимал с этих людей все обвинения в случае, если они убьют меня путем причинения физической или психологической травмы (любопытное выражение, верно?).

Вы можете предположить, что происходящее являлось «симуляцией» ощущения утопления. Вы ошибаетесь. Происходило совсем другое. Меня медленно и неуклонно топили. И если в какой-то момент я находился на грани смерти, от которой меня отделяла последняя капля воды, мой мучитель это сразу же понимал. И тут же слегка отпускал, чтобы я мог прийти в себя, а он — продолжить пытку. Когда по окончании нашего эксперимента я беседовал с этими людьми, меня особенно интересовал именно этот момент. Да, сказали они мне с усмешкой, у нас есть масса мелких движений, встряхиваний и поворотов, которые позволяют выполнить поставленную задачу, не оставив следов. Они гордились своей техникой, а их профессиональный тон был почти гуманистическим. Язык палачей…

Я решил рассказать об этом по одной простой причине. Статью о пытках я написал и опубликовал незадолго до того, как был поставлен онкологический диагноз. И все это время испытывал своеобразный «постпыточный» стресс, у которого не было названия и категории. В моем случае этот стресс был связан с удушением. «Вдыхание» жидкости вызывало у меня приступ паники, что заметно усугубило все неприятные симптомы многочисленных пневмоний. Каждый день мне приходилось готовиться к зондовому питанию, к различным промываниям и процедурам, и все они были для меня особенно мучительны. Какое счастье, что мне никогда не приходилось слышать зловещего шепота палачей или съеживаться при мысли о том, что я нахожусь всего в шаге от чудовищного страха и «беспокойства» (еще один восхитительный эвфемизм!). Но теперь я точно знаю, как работает этот механизм.

В ходе лечения я побывал в целом ряде замечательных американских больниц, и по крайней мере одна из них славится своей исторически сформировавшейся религиозностью. В каждой палате, где бы ни стояла ваша постель, вы всегда будете видеть большое черное металлическое распятие на стене. В принципе я против этого не возражал, поскольку распятие для меня было всего лишь напоминанием о названии самой больницы. (Я стараюсь не конфликтовать с «департаментами суеверий», если могу этого не делать. Но порой из этого ничего не выходит. Например, в Техасе в новейшем небоскребе, который занимает две тридцатиэтажные башни, я заставил руководство признать, что пропуск тринадцатого этажа — полный идиотизм. Ну как после двенадцатого этажа можно попасть сразу на четырнадцатый? Однако никто не хотел располагаться на тринадцатом этаже из-за какого-то космического страха перед сакраментальным числом. А ведь мы даже не понимаем, где корни этого мелкого суеверия!)

Я точно знал, что во время религиозных войн и кампаний инквизиции приговоренные к смерти должны были видеть крест до самого своего последнего мига. На исторических полотнах, изображающих великие аутодафе («акты веры»), в том числе и на картинах Гойи, который запечатлел сожжение живьем на Пласа-Майор, мы видим языки пламени и дым, окутывающие жертву. Перед глазами несчастного всегда мрачно и торжественно высился крест. Должен сказать, что даже сейчас, когда все происходит более «паллиативно», я не мог избавиться от подобных садомазохистских ассоциаций, и это не прибавляло мне оптимизма. Существуют банальные, повседневные больничные и медицинские процедуры, которые напоминают людям о спонсируемой государством пытке. В моем случае — процедуры, которые я никак не мог отделить от ранее пережитого ада. Одной мысли о неправильном применении воды или газа — например, об использовании небулайзера для вдыхания увлажненного воздуха — оказалось вполне достаточно для того, чтобы я оказался на грани смерти. Выбирая название для этой книги, я подумывал о том, чтобы позаимствовать строчку из стихотворения Уилфреда Оуэна [123] Dulce et Decorum Est, посвященного сражениям на Западном фронте в годы Первой мировой войны: «Obscene as cancer» — «Непристойно, как рак». Поэт рассказывает о газовой атаке на позиции британских солдат, которые оказались абсолютно к этому неподготовленными:

123

Уилфред Эдвард Солтер Оуэн (Wilfred Edward Salter Owen, 18 марта 1893 г. — 4 ноября 1918 г.) — английский поэт, один из представителей «окопной» поэзии, убитый на фронте. Творчество Оуэна стало одним из символов послевоенного «потерянного поколения». Ненависть к войне сочетается в поэзии Оуэна с состраданием и уважением к человеку.

«Газ! Газ! Скорей, ребята! К черту каски! Напяливай резиновые маски!» И кто-то, чуть замешкав в стороне, Уже кричал и бился, как в огне. Я видел сквозь зеленое стекло, Как в мареве тонул он тяжело. И до сих пор в моих кошмарных снах Он в едких задыхается волнах. О, если бы шагал ты за фургоном, Где он лежал — притихшим, изнуренным, И видел бы в мерцании зарниц, Как вылезают бельма из глазниц, И слышал бы через колесный скрип, Как рвется из гортани смертный хрип, Смердящий дух, горчащий, как бурьян, От мерзких язв, кровоточащих ран — Мой друг, ты не сказал бы никогда Тем, кто охоч до ратного труда, Мыслишку тривиальную одну: Как смерть прекрасна за свою страну! [124]

124

Перевод Е. Лукина.

Когда я порой просыпаюсь раньше времени от удушья или ночного кошмара, то всегда осознаю всю важность твердого и пунктуального патрулирования передовых границ медицины. Я понимаю ценность того, что в медицинской профессии нет ни малейших отступлений от этого стандарта. Руководителям знаменитой больницы должно быть стыдно за ту роль, какую их орден [125] сыграл в легализации и применении пыток. У меня есть право, даже долг, в той же степени стыдиться официальной политики пыток, принятой правительством страны, документы о гражданстве которой я лишь недавно получил.

125

Имеется в виду, по-видимому, орден доминиканцев, основанный св. Домиником и утвержденный в 1216 г. папой Гонорием III с целью проповеди христианства и борьбы с ересями.

VIII

«Помни, ты тоже смертен!» — вот какая мысль приходит мне каждый раз, когда ситуация начинает выравниваться. Два моих главных достояния — моя ручка и мой голос, — а теперь еще и пищевод. Я привык жечь свечу с обеих сторон и теперь оказался «в лагере больных». «Обычная маленькая опухоль» больше не вызывала сомнений. Этот «чужой» не может ничего хотеть: если он убьет меня, то умрет, но, судя по всему, существо это упертое и твердо стремящееся к своей цели. Впрочем, здесь нет никакой иронии. Нужно постараться не преисполниться жалости к себе и не превратиться в эгоиста.

Я всегда гордился своим здравым смыслом и стоическим материализмом. Ситуация изменилась. Все стало по-другому: не у меня есть тело, а я есть тело. И все же я сознательно и постоянно веду себя, словно это не так, словно для меня сделано исключение. Охрип и устал во время турне? Загляну к врачу, когда программа будет завершена!

Без всякого труда скинул четырнадцать фунтов. Наконец-то стал стройным. Но не чувствую себя легче, потому что поход к холодильнику напоминает марш-бросок при полной выкладке. И этот чудовищный псориаз, высыпания экземы, с которыми неспособен справиться ни один врач. Судя по всему, я принимаю какой-то нечеловеческий яд. А снотворные… Впрочем, все снотворные и успокаивающие теперь кажутся пустой тратой жизни — в будущем у меня будет масса времени, проведенного без сознания.

Милые люди с кислородным баллоном и каталкой и машина скорой помощи быстро и эффективно переправили меня через границу страны здоровых в совершенно иной мир.

«Чужой» роет свои ходы во мне даже сейчас, когда я пишу едкие слова о моей преждевременно объявленной смерти.

Я получил столько соболезнований, что, похоже, слухи о моей ЖИЗНИ оказались существенно преувеличенными. Я дожил до момента, когда смог прочесть многое из того, что пишут обо мне. Это вдохновляет, но в то же время и пугает — ведь я понимаю, что очень скоро все эти слова станут правдой.