Последние годы Сталина. Эпоха возрождения

Молотов рассказывал: «Сталин лежал на диване. Глаза закрыты. Иногда он открывал их и пытался что-то говорить… Когда он пытался говорить, к нему подбегал Берия и целовал его руку».

Но врачей все еще не было. Хрущев пишет: «Условились также(?! — К.Р.), что вызовем и врачей». Лозгачев свидетельствует: «Лишь в половине восьмого приехал Хрущев, утешив: «Скоро будет медицина». Около девяти часов приехали врачи…» «Прибыли Каганович, Ворошилов, — продолжает Хрущев, — врачи. Из врачей помню известного кардиолога профессора Лукомского. А с ним появился еще кто-то из медиков, но кто, сейчас не помню».

Следует напомнить! Как уже сказано, Берия, Хрущев и Маленков пригласили не лечащих врачей для спасения больного, а «экспертов». Помимо Лукомского (делавшего экспертизу и давшего заключение о неверности предсмертного диагноза Жданова), в первую очередь был приглашен министр здравоохранения Третьяков.

«Тройка» уже не сомневалась в неизбежности трагического исхода и вызывала большие медицинские чины, чтобы постфактум засвидетельствовать это. «Начался цирк с Академией медицинских наук, — пишет С. Аллилуева, — как будто для установки диагноза нужна Академия. Не раньше чем в 10 часов утра прибыли наконец врачи…»

В момент освидетельствования врачами Сталин лежал на диване, на спине, голова его была повернута влево, глаза закрыты. Он был в бессознательном состоянии. В области правого локтевого сустава обнаружили небольшую припухлость— след недавнего ушиба.

Но было ли это следом ушиба? Не являлось ли это следом инъекции? При попытке врача прощупать пульс «на левой лучевой артерии появилось двигательное беспокойство» на левых руке и ноге. Пульс был 78 в 1 минуту, кровяное давление 190-110.

После освидетельствования и консилиума начальник Лечсанупра Кремля (Лечебно-санитарное управление Кремля) Куперин И.И, профессора Лукомский П.Е, Глазунов И.С. доцент Иванов-Незнамов В.И. поставили диагноз:

«гипертоническая болезнь, общий атеросклероз с преимущественным поражением сосудов головного мозга».

Отметив, что состояние больного крайне тяжелое, сделали «назначения: «абсолютный покой, оставить больного на диване, пиявки за уши (поставлено 8 шт.), холод на голову… От питания на сегодня воздержаться». На этом «лечение» практически закончилось. Правда, было организовано круглосуточное дежурство — невропатолог, терапевт, медсестра.

Днем вызвали дочь Сталина Светлану и сына Василия. Кстати, дочь Вождя тоже обманули, ибо ей сообщили неверную дату приступа. Ибо она писала: «В доме, уже в передней, было все не как обычно, вместо привычной, глубокой тишины кто-то бегал и суетился. Когда мне сказали наконец, что у отца был ночьюудар и что он без сознания, я почувствовала даже облегчение, потому что мне показалось, что его уже нет».

Василий, видимо, уже переговоривший с охраной, с порога закричал: «Сволочи, загубили отца!» Члены правительства ощетинились, а Ворошилов стал урезонивать: «Василий, успокойся. Мы принимаем все меры для спасения жизни товарища Сталина».

Члены Политбюро разбились для дежурства попарно. Днем Берия с Маленковым, вечером Каганович с Ворошиловым, — ночь выпала на Хрущева и Булганина. Эти дежурства становились «политической кухней» борьбы за власть.

Однако решение о реорганизации органов безопасности, принятое накануне начала трагедии, продолжало мучить Хрущева. Он остро сознавал грозящую опасность и понимал, что теперь, с новым преступлением, она еще более усугубилась.

Даже спустя много лет, диктуя свои «мемуары», он не скрывает своего страха. Правда, он пытается преподнести волновавшее его как заботу о «партии», но не будем проявлять простодушия. Он лихорадочно нащупывал выход. Ему нужны были сторонники, и он искал их уже у постели умиравшего Вождя.

О том, какие « самые сокровенные мысли» угнетали его в эти дни, он признается в «мемуарах». «Наступило наше дежурство с Булганиным, — рассказывает Хрущев, — и я сказал: «Николай Иванович, видимо, мы находимся в таком положении, что Сталин вскоре умрет. Он явно не выживет. Ты знаешь, какой пост наметил себе Берия?» — «Какой?» — «Он возьмет пост министра государственной безопасности (в ту пору министерства государственной безопасности и внутренних дел были разъединены). Нам никак нельзя допустить это. Если Берия получит госбезопасность — это будет начало нашего конца…» И мы стали обсуждать, как будем действовать. Я ему: «Поговорю с Маленковым. Думаю, что Маленков такого же мнения, он ведь должен все понимать. Надо что-то сделать, иначе… будет катастрофа [70] .

70

Хрущев Н.Воспоминания. Т.2. М., 1999. С. 131-132.

Конечно, это были чисто шкурные интересы, но повторим: Хрущев мог знать, что Берия станет главой соединенных министерств МГБ и МВД, только в том случае, если этот вопрос обсуждался накануне «болезни» Сталина.

С Маленковым, пишет Хрущев, ему удалось поговорить, «как только Сталин умер». «Егор, — говорю, — мне надо с тобой побеседовать». «О чем?» — холодно спросил он. «Сталин умер. Как мы дальше будем жить?» — «А что сейчас говорить? Съедутся все, и будем говорить. Для этого и собираемся». Казалось бы, демократический ответ. Но я понял по-другому, понял так, что уже все вопросы оговорены им с Берией, все давно обсуждено. «Ну ладно, — отвечаю, — поговорим потом» [71] .

71

Хрущев Н.Воспоминания. Т.2. М., 1999. С. 133.

Хрущев понимал, что смерть Сталина еще не означала выход из того сложного и угрожающего положения, в котором он оказался. «Чувствовал, — вспоминал он, — что сейчас Берия начнет заправлять всем. А это — начало конца». Он лихорадочно, но пока еще не выдавая своих намерений, прощупывал членов ЦК, и следующим объектом его вербовки оказался Каганович.

Лазарь Моисеевич вспоминал: «Вместе с Хрущевым я был включен в комиссию по похоронам Сталина, и вот, когда мы ехали в авто с телом Сталина, Хрущев тронул меня за рукав и сказал: «Как, Лазарь, будем жить-то и работать без Сталина? Тяжело будет нам».

Каганович сделал вид, будто не понял глубинного смысла внешне тупого хрущевского вопроса и ответил нейтрально: «…Если будем твердо держаться… ленинского пути, по которому нас вел Сталин, мы выживем и будем успешно двигаться вперед». Хрущев пожал мою руку и сказал: «Ты говоришь правильно, будем все время вместе идти по этому пути, по которому нас вел Сталин».

Даже не зная обстоятельств смерти Сталина, могло бы броситься в глаза, что, кроме Хрущева, такой повышенной нервозности о том, «как мы дальше жить будем?», больше не проявляет никто… Казалось бы, откуда эта обостренная нервозность, если он не чувствовал за собой вины?

Никто не мучается мыслью: «это — начало конца»! И, как показали дальнейшие события, проблемы, «как дальше жить», возникли как раз не у Хрущева. Именно «бесноватый Никита» из этого косноязычного и внешне туповатого зондирования «соратников» сделал далеко идущие выводы. Он найдет тех, с кем будет « жить дальше».

Более того, впоследствии он вычеркнул из жизни всех тех, кто не захотел его понять: сначала Берию, затем Маленкова и Кагановича. «Он всех провел», — скажет Молотов.