Последние свидетели

Нас гнали без остановок. Немцы запретили кричать и громко разговаривать. Слышались их короткие приказы, плач малышей, они-то не понимали, что плакать запрещено. От жары и дикой усталости падали на землю старики, другие, более сильные и выносливые, их подхватывали и молча тащили за собой. Особенно тяжко доставалось многодетным мамам. Моя мама молча переносила зной солнца и тяжесть поклажи. Постоянно на ее руках были младший Коля или Витя. Слышала, как она молила Бога, чтобы помог выдержать и не упасть на землю. Часто вспоминала папу, его глаза, добрый голос, отчего хоть на чуточку, но ей становилось легче. "Нашему папе там тоже нелегко, -- говорила нам, -- и мы должны жить, жить, жить!" -- твердила как заклинание и уверенней шагала по пыльной грунтовой дороге.

Люся несла то узлы, то Колю. Поклажа у меня была поменьше, но и она руки отрывала, а ноги совсем одеревенели и не хотели двигаться. Жара разморила Колю, он то плакал, то замолкал и дремал, то вновь плакал. Его пора покормить, но конвоиры кричат и все подгоняют, подгоняют, чтобы шли быстрее. Витя, уцепившись за мамину юбку, бежал вприпрыжку. Он глядел куда-то вверх, в безоблачное раскаленное солнцем небо, часто спотыкался, падал и не хотел вставать. Его подхватывали на руки то мама, то тетя Ксения. Через какое-то время все менялось: отдохнувшего Витю ставили на ножки, и он опять бежал вприпрыжку, держась за чью-то юбку. Тетя Ксения с Петей шли сзади нас, готовые в любое время оказать помощь.

Толпа постепенно увеличивалась, росла, немцы выгоняли из встречавшихся населенных пунктов всех жителей подчистую, не давая времени им даже на сборы. Слышалось: "Шнель, шнель, шнель"1. Куда гонят, никто не знал. А раскалившееся солнце будто нарочно издевалось над нами. Страшно хотелось пить, но кто, собираясь впопыхах, думал о воде? Те капли влаги, что у кого-то и были, давно детьми выпиты по глоточку.

Как назло, впереди ни речки, ни пруда или заросшего травой озерца. "Где же ты, Дон-батюшка? -- взывала тетя Ксения. -- Напоил бы нас своей родниковой водичкой!" Молили Бога молча и вслух, чтобы не дал умереть -- кого же еще обездоленным и униженным было тогда просить? Может, людская мольба к господу Богу помогла или уж так совпало, но небо вдруг заволокли тучи, загромыхал гром, и полил проливной дождь. Дождевую воду пили кто как мог: кто ловил капли дождя открытым ртом, кто подставлял под дождь какую-то посудину, а мальчики пили прямо из пузырящихся луж. Уговоры взрослых на них не действовали.

Дождь прекратился так же быстро, как и начался, а тучи свалились за горизонт. Дышать стало легче. Когда начало смеркаться и идти было уже совсем невмоготу, нас завернули в сторону длинной и покатой ложбины. Конвоиры разом засуетились, выстроились цепью, послышались резкие выкрики: "Шнель, шнель, форвертс!"1. Напирая на нас, подталкивая руками и прикладами, погнали к заросшей травой ложбине. Люди упирались, не хотели спускаться, думали, что тут и будет конец. Часть конвоиров с овчарками забежали вперед, и вот уже без разбора, с криками и стонами, полетели вниз старые и малые. Толпа медленно, но стала продвигаться к краю ложбины. Подошла и мама с нами. Передав узел Ксении, а сумку с едой Люсе, перекрестилась, взяла на руки Колю с Витей и стала осторожно спускаться вслед за Люсей. За ними пошли тетя Ксения с Петей. А я словно к земле присохла -- ужас сковал тело, и никак не могла сдвинуться с места. Почти рядом высокий немец на кого-то устрашающе орал: "Шнель! Шнель!" Незнакомая женщина подошла ко мне и велела держаться за ее локоть, так как руки у нее были тоже заняты вещами. Кое-как оторвалась и начала спускаться. Кто-то наверху упал, и вниз покатились узлы и сумки. Спустившись, увидела обеспокоенную маму.

– - Иди, доченька, иди, голубка моя...

Нет, мама на меня не ругалась, хотя по лицу было видно, что вся переволновалась.

Собрались вместе и стали ждать, что же дальше немцы придумают. Кто-то сверху крикнул, что тут будем и ночевать. Надо б нас вначале покормить, думали мамы, потом уж определяться, где спать. Но Витя с Колей уснули не поевши. Что было из еды поели, затем стали постель готовить. Люся маме помогает, а я травку для подстилки рву и все думаю, думаю: какая же я все-таки не такая: то по кукле разоралась, то почему-то стало страшно вниз спускаться! Тяжело маме со мной...

Постелить и накрыться у нас было что. Всю мелкоту, это нас, значит, уложили в середку, а мама с тетей Ксенией легли по краям. Слышала, как они долго не спали, все вздыхали и думали о дне грядущем. Ночи летние -- короткие. Уснула мама лишь под самое утро: сама об этом сказала тете Ксении.

Новый день начался с ожидания -- сколько же придется сидеть в ложбине? Но кто мог нам об этом сказать? В низине нашли родничок: к нему выстроилась с горшками и бидончиками очередь. Со стороны Дона слышалась канонада, а высоко в небе гудели самолеты. "Понять никак не могу -- зачем в ложбину загнали? Может, в заложниках держат? -- сказала тетя Ксения. -- Если слышна канонада, значит, немцы наших так и не одолели?"

Когда шли вчера, то сбоку от дороги видели пшеничное поле. Вот бы колосков нарвать, да потом кулеша на всех наварить. Но у немцев собаки -- сразу учуют.

После обеда конвоиры сбросили вниз лопаты и приказали всем копать ямы -- будто спать в них потом будем. "Спать ли? А если в эти же ямы побьют и закопают", -- думали мы в страхе. Копать-то все равно пришлось, немцев решили не злить. Место для своей ямы подобрали на спуске в ложбину -- там посуше, а внизу слишком близко подходила грунтовая вода. Яму выкопали неглубокую, набросали в нее побольше травы и перенесли постель. Уснули почти голодные. Запасов еды, если даже жить впроголодь, хватит на день-два, не больше. Чем потом кормиться? О себе мама с тетей Ксенией не думали -- как-нибудь стерпят, а вот мы? Как только все поуснули, они легли рядом и стали шептаться. Но сколько ни ломали голову, кроме колосков на ум ничего не приходило.

– - Может, сбегать за колосками? -- шепнула маме тетя Ксения. -- Приглядела я одно местечко.

– - Они же с собаками! -- зашептала, волнуясь, мама.

– - Ходят и без собаки. Кустики сбоку -- можно схорониться.

– - Боюсь ребят бросить, вдруг что, а?

– - Одна схожу.

– - Может, не надо, Ксюш? Страшно-то как!

– - Петька спросит, скажи, скоро приду...

Поход тети Ксении за колосками оказался удачным. Часовой ее не заметил. Колоски рвала, лежа на спине. Усами пшеницы до крови исцарапала руки, но разве это важно? Принесла сумку колосков. Мы еще спали и ее отсутствия не заметили. Утром сварили кулеш. Ели все, даже самый младший -- Коля. На рассвете другого дня тетя Ксения вновь пошла за колосками и опять нарвала сумку. По разговорам в ложбине узнали, что кое-кто тоже нырял в пшеничное поле. Но почему немцы не замечают? Может, так надо? Небось думают: а куда русским бабам от своих стариков и детей деться? Все равно вернутся...

Настроилась сходить за колосками и мама, решила -- будь что будет. То, что приносила сестра, не так уж много, а немцы о нашей кормежке, видно, и не думали.

Все мы, кроме Коли, знали, из чего варится кулеш, и понимали, что не будет колосков -- не будет и еды. Ночью мама почти не спала. А как только забрезжил рассвет, они с тетей Ксенией потихоньку встали, оделись и молча ушли из ложбины. Люся и я проводили их глазами. За ночь выпала роса, и от их ног на травке оставался след. Мама успокаивала себя тем, что сестра уже не раз ходила и все обходилось. Бог даст, и в этот раз повезет. Ксения просто молодец, если б не она...

Остановившись и приложив палец к губам, тетя Ксения прошептала:

– - Делай, как я. Не отставай.

Пригнувшись как можно ниже, они стали осторожно подниматься вверх, приседая и прячась, где за кустиками, а где за неровностями склона ложбины. Вот и выбрались, осталось лишь перебежать дорогу и впереди, совсем рядышком, заветное поле. Тетя Ксения вдруг резко взмахнула рукой. Притихли. Бросив взгляд влево, мама увидела, как в метрах пятидесяти от них из пшеничного поля выходил немец. Они его увидели первыми. Испугавшись, бросились назад, в ложбину, но он громко крикнул: "Хальт!"1 Слова немцев: "стой", "вперед", "быстрей" знали уже не только взрослые, но и ребятишки.

– - О Боже, какая же я невезучая! -- прошептала мама.
– - Помилуй и пронеси, помилуй и пронеси...
– - А сама смотрела на сестру: что та скажет.

– - Бежать бесполезно, -- услышала ее голос. -- Крестись и молчи, буду выкручиваться.

Немец подходил все ближе и ближе, что-то говорил, но не понять. Остановился, стал разглядывать, кого задержал. Мама с тетей Ксенией тоже исподлобья смотрели на него: заметили, что немец в годах, лицо желтое, небритое, глаза уставшие. "Может, живот заболел, -- подумала мама, -- и из-за этого пошел в пшеницу?" Она, как и было договорено, молчала, а сестра выкручивалась, показывая немцу на пальцах, сколько у нее и ее сестры киндер2. Потом обе с мамой слезу пустили и опять жестами объясняли, что голодные детки там, внизу, ждут. Возможно, на немца произвело впечатление, что у этой хрупкой, слегка курносой молодой мамы четверо киндер: он качал головой, хмурился, кряхтел. Затем резко закинул на плечо автомат и, взмахнув рукой, подвел женщин к краю ложбины. Постоял, сказал что-то вроде того -- уходите к своим киндерам -- и пошел.