Последние свидетели

Обернувшись, погрозил рукой: мол, не ходите больше в поле, немцы бывают разные: он отпустил, а другой может и убить. Обрадованные и одновременно расстроенные, мама с тетей Ксенией спустились вниз. Придя к нам, долго молчали, думая о происшедшем и о том, что это могло обернуться для всех нас трагедией. Потом опять стали ломать голову, чем же нас кормить. К счастью, в тот день с кормежкой просто повезло. После обеда в ложбину забрело несколько брошенных кем-то коров. Пока немцы думали, что делать с животными, их успели подоить и напоить детишек молоком. Коров немцы вечером куда-то угнали.

Жить без еды в ложбине пришлось несколько дней. Особенно тяжело переносили голод Витя и Коля, все время просили их покормить. Помню, как одна бабушка, сжалившись, дала маме кусок засохшего хлеба. Она его разделила на всех, кроме себя и тети Ксении, по кусочку. Потом мама где-то достала немного картошки. Варили супы из крапивы и полевого щавеля. Петя и Люся облазили весь низ и склон ложбины: рвали съедобную траву и приносили нам. Один раз нашли несколько ягодок и отдали маме, а она -- Коле, Вите и мне. Как же мне хотелось, чтобы в ложбину, хотя бы еще разок, забрели коровы, но они больше не появлялись.

Наступил день, когда немцы стали всех нас из ложбины выгонять. Собрались быстро. Я из ложбины выбралась первой, потом, довольная, стояла и ждала, когда поднимутся остальные.

Думала, что мама меня похвалит, а она была недовольна, хотя этого и не сказала. Люся, как всегда, загружена сумками, а мама несла узел с пожитками и Колю. Тетя Ксения держала за руку Витю. Когда Люся поравнялась со мной, то шепнула на ушко:

– - Как спускаться, так ревешь, а налегке наверх -- первая!

Сестра, конечно, права, но уж так мне надоело сидеть в сырой яме. Однако переживать в этот раз долго не пришлось -- немцы всех выстроили и погнали на запад. Шли медленно и, как всегда, без остановки. На ночлег остановились вблизи стога соломы. Когда днем проходили мимо кукурузного поля, удалось нарвать кукурузных початков. Наелись кукурузы и даже про запас немного оставили. Ориентируясь по встречавшимся названиям сел и деревень, старики утверждали, что нас гонят в сторону Рудаевки. От жары у всех кружилась голова и страшно хотелось пить. Витя идти совсем не мог: его ножки заплетались, а худенькое тело часто сводила судорога. Братец плакал, никого не узнавал, а мама расстраивалась, что у нее не три руки и она не может нести сразу и Колю и Витю. "Это он надорвал мышцы ножек", -- сокрушалась она.

Дорога то круто поднималась вверх, то спускалась вниз. Услышала, как тетя Ксения говорила маме:

– - Осталось недолго: пройдем низину, мост, а там и до Рудаевки рукой подать.

– - Дай-то, Бог, -- сказала мама и перехватила Колю другой рукой.

Стали спускаться в низину. Я долго глядела на дорогу, но моста так и не увидела: в глазах сплошной туман. А полуденное солнце жарило нещадно. Хотелось упасть в траву и больше не вставать. Но мама все время поторапливала:

– - Не отставай, дочка, не отставай...

"Маме тяжелей всех, -- думала я, -- но она не жалуется". Молча догоняла и старалась не отставать.

– - Хоть бы у речки дали передохнуть, -- услышала голос тети. -- Во рту пересохло.

– - У меня тоже, -- вздохнула мама.

Вот и мост. Он, как и все встречавшиеся на пути мосты, был деревянным, с перилами, не очень длинный, узкий. Речка поросла травой. Отдохнуть конвоиры не дали. На мост успела втянуться лишь часть людей, как с крутого спуска, нам навстречу, показалась большая колонна немецких машин. Они уже издали сигналили, чтобы дорогу освободили. Конвоиры бросились сгонять всех с моста и с дороги на обочину.

Не помню, как осталась на мосту одна. Прижавшись к деревянным перилам, видела, как сверху прямо на меня надвигалось много-много машин. Конвоиры выталкивали с моста людей, а меня, видно, не заметили. Кто-то из стариков упал, люди кричали, а немцы их хватали и сбрасывали на обочину дороги. За мостом тоже всех спихивали с дороги. Когда первые машины въехали на мост, на нем, кроме меня, никого не было. Машины проезжали мимо, и мне вначале было нисколько не страшно. Даже улыбалась. Но последняя машина почему-то ехала прямо на меня. Два немца, что сидели в кабине, тоже улыбались, но не по-доброму, и глаза у них были нехорошие. Жаркий нос машины чуть не уперся в меня, осталось чуть-чуть, а довольные фрицы громко хохотали. Я жутко закричала:

– - Ма-ма! -- Оглянулась, но мамы не было. Тогда, закрыв глаза и обхватив ручонками перила, повисла и уже не видела, как машина свернула в сторону и стала догонять ушедшую в низину колонну. Висела до тех пор, пока не подбежала мама и, плача, взяла меня на руки.

– - Прости, доченька, прости, не углядела!.. -- Рядом с мамой стояли тетя Ксения, державшая на руках Колю и Витю, сестричка Люся, и все они, кроме Пети, почему-то плакали. Видно, перепугались за меня.

Потом подошел немец, крикнул, и все поплелись дальше по дороге. Я шла и думала, что опять сделала маме больно, но ведь не хотела этого, а получилось.

На другой день после случая на мосту остановились у крытых соломой построек. Тетя Ксения узнала, что в них наши пленные и что теперь их никуда не погонят. Разместились в длинном сарае -- бывшей конюшне. Он был подальше от сараев с пленными. Спать придется на полу, подстилая солому. Кто поздоровей, тех станут гонять на работу, маму и тетю Ксению определили стирать белье для пленных и варить на всех баланду. Баланда -- жидкая, противная, но другого ничего давать не будут. Петю заставили подносить к котлам дрова и хворост. Один раз он не захотел идти за хворостом, так немец его догнал и чуть не оторвал ухо. Затем отбросил к стене сарая и даже хотел застрелить. Но прибежала тетя Ксения и упросила, чтобы он этого не делал. Потом вместе с Петей собирала и носила хворост. Порванное ухо покраснело, и Пете было больно спать. Витя пока не поправлялся и молча лежал на соломенной подстилке. Люся, когда мама была на работе, нянчила Колю. Я ей помогала. Потом Витя стал понемногу ходить, но его надо было кому-то поддерживать.

Мама приходила с работы, кормила всех баландой и радовалась, что Вите стало лучше и его меньше сводила судорога. А ведь она думала, что Витя никогда не станет ходить.

Место в сарае выбрали удобное -- подальше от входной двери, где не было сквозняков. Мама боялась нас простудить. Я засыпала не сразу. Витя ложился рядом с Петей, и они сразу отключались. Петя теперь ни на шаг от Вити: учит ходить и выносит погреться на солнышке. Иногда мама клала меня рядом с собой. Гладила по головке и шептала тете Ксении:

– - Она у меня такая переживательная, что сразу не заснет, а со мной... спит.
– - Помолчав, продолжала: -- Помнишь, как Тишу с Васей провожали?

– - Как не помнить -- столько было слез.

– - А как Люсина учительница плакала?

– - Помню. И как тебя потом успокаивала, что Тихон Григорьевич вернется.

– - Зина после этого сказала, что будет, как Анна Павловна -- учительницей. Говорю ей: станешь, дочка, и учительницей, ты у нас с папой умная.

Я слушала этот разговор и вспоминала, как жили до войны и как провожали дядю Алешу и папу с дядей Васей. Все так изменилось, что плакать хочется. Хорошо, что мама рядом.

Легкая, ласковая рука мамы гладила меня по головке, и я засыпала. Если спала не рядом с мамой, то делала вид, что уснула, а сама слушала, о чем она шепчется с тетей Ксенией. Один раз так расстроилась, что чуть не заплакала. Это когда тетя Ксения сказала маме, что могла бы с Петей запросто уйти из лагеря, да ее с детишками жалко бросать. Потом подумала и сказала, что никуда не уйдет и до конца будет вместе с нами. Мама молчала, молчала и расплакалась. Мне тоже вместе с ней хотелось зареветь, но стерпела.