Последний бог

Он подскочил, как будто бы и не спал вовсе, попросив минуту, быстро надел костюм и только после этого открыл. В коридоре стоял Добряков, который имел вид ещё более мрачный, чем раньше, что наводило на мысль, что эксперимент пока что проходит успешно. Раскрыв дверь, Ожегов впустил гостя.

– Рассказывайте, - сказал он, повернувшись к зеркалу, чтобы привести себя в порядок.

– Ничего хорошего я вам не скажу, - советник, как и в прошлый раз прошёлся вдоль комнаты и остановился около окна, - они превзошли мои ожидания. Как, впрочем, ожидания всех.

– И это настоящий Ланов?
– Ожегов, поправлявший до этого воротник, оставил это занятие и повернулся к собеседнику.

– Ну, если не знать о настоящем генерале и в каком он состоянии, то да. Решено было воспроизвести его в лучшие годы. Ему где-то пятьдесят, и это значит, нас ждёт минимум полвека свершений.

– Но он не может быть настоящим.

– За ним установлено постоянное наблюдение. Сам он не знает, что он ненастоящий, не знает о существовании своего прототипа. В целом, к нему относятся так, как к настоящему генералу. Больше того, самые низшие чины считают, что это и есть настоящий Ланов. Им сказали, что учёным удалось излечить его. Сам он тоже так считает.

– И ему дали память о болезни.

– Да. Мозг скопирован точно. Разве что, устранены некоторые признаки старения. Генерал имеет весь свой опыт, но находится в обновлённом теле.

– Ладно. Сколько будет длиться наблюдение?

– До победы. Нашей, надеюсь.

– Я тоже.

– От ганиадданцев поступило ещё одно предложение, - Мрачно сказал Добряков, повернувшись на Ожегова.

– Какое?

– До момента начала эксперимента они не знали о наличии Ланова, но потом о нём пришлось рассказать. Медицина их гораздо более развита, и они уверяют, что если нас так не устраивает наличие качественной копии - в том что они сами победили, они уже не сомневаются - они могут вылечить оригинал.

– Но для этого нужно признать их нашими богами.

– Да, - мрачно кивнул Добряков.

– Вы говорили генералу?

– Говорил. Но вы, я думаю, представляете, что это за человек и что он ответил мне?

– Он не согласен, - предположил Ожегов.

– Он видит в будущем нашу нацию свободной и независимой. Если у нас и будет религия, то она должна служить нам, а не наоборот. Естественно, что он не считает одну единственную жизнь - свою жизнь - равноценной платой за рабство триллиона с четвертью граждан.

– Кстати, вы не говорили, что ганиадданцы вкладывают в понятие служения им. Что мы должны будем делать фактически, после признания?

– Вам знакомо выражение "раб божий"?
– усмехнулся Добряков, - один из анахронизмов, которые придётся вернуть.

– Поправьте меня. Мы будем или изгоями или рабами. Так в чём нам смысл признавать их своим божеством?

– Смысл в том, что раб обретёт свободу рано или поздно, а изгои должны будут слоняться вечно.

– И это так страшно? Слоняться?

– В условиях нашей автаркии - нет. Но и на галактическую арену мы тоже хотим. Это новые возможности, как вы понимаете. Но нам нужно равноправие.

– Ладно, - Ожегов посмотрелся в зеркало и ещё раз убедился, что его форма в порядке, - что мы делаем сейчас?

– Сейчас у нас будет ещё одна встреча с ганиадданцами. Теперь уже они настаивают на вашем присутствии. Видимо, узнав, что вы священник, вас они хотят мокнуть лицом в дерьмо больше, чем остальных.

– Забавно, - улыбнулся Вадим.

– Пожалуй. Соглашусь с господином Лилиным и скажу, что это не характеризует их как высокоразвитую нацию. Идёмте.

Ожегов закрыл дверь, и они двинулись к лифту. Ждать кабинку долго не пришлось, и вскоре они уже спускались вниз.

– Могу я спросить вас то, что не совсем относится к делу, - обратился к Добрякову Вадим.

– Спрашивайте.

– Когда Лисицын говорил о вас, он сказал, что вы военный наблюдатель, главная цель которого оценить военный потенциал ганиадданцев на случай возможной войны.

– Верно. В этом нет секрета. От людей.

– Вы можете сказать примерные выводы? Они действительно намного более развиты, чем мы?

– К сожалению, не могу. В этом и заключается загвоздка. В нашей системе сейчас только три их корабля и многочисленные наблюдения показывают, что мы бы справились с ними, так сказать, одним мизинцем. Но мы ведь тоже не посылаем боевые крейсеры со всей вспомогательной группировкой, чтобы вести переговоры.

– Ну а вообще? Хоть какие-то предположения. Лично ваши.

– Лично мои предположения состоят в том, что они более развиты чем мы. Для примера - чтобы выучить любой из языков, когда-либо существовавших на Земле, потребуется три дня усиленных внушений. Чтобы хоть как-то изъясняться на ганиадданском - две недели, и, уверяю, Саник ставил бы вас в тупик каждой второй фразой. Но, при этом я считаю, что если бы они имели возможность покорить нас военным путём, они бы предпочли его. Да, мы не можем так легко и быстро создать человека с полноценной нервной системой, но это лишь один из аспектов, и далеко не показатель, к слову, поскольку мы к этому уровню близки, особенно если не считать головной мозг. Если допустить, что все их технологии так же отстоят от наших, то мы с кровью и болью миллиардов мы могли бы выдержать эту войну.

– Значит, они никакие не боги. Разве нет?

– Видите ли. Во-первых, их технологии могут быть гораздо более развитыми, чем мы можем предполагать. А во-вторых, дело даже не столько в них. Мы уже встречали одиночные нации, которые были нам не указ. Но тут речь идёт о некоем сообществе, на которое у нас нет выхода. Мы не знаем, что оно из себя представляет, и случись нам заиметь конфликт с одним из его членов, не придётся ли нам завтра воевать с половиной галактики?

– Да, это и впрямь было бы нехорошо, как и вообще военный исход.

– Боюсь, что, согласно исходу мирному, мы скоро уйдём в изоляцию.

– А есть ли среди наших прошлых знакомых те, кто уже согласился принять их божественность?

– Нам об этом неизвестно. Но если окажется, что есть, я бы не сказал, что это признание так уж помогает.

Переговоры велись тем же составом. Входя, Саник бросил на Вадима особенно долгий взгляд, никак не тянувший на простое оглядывание присутствующих. Да уж, его, пожалуй, мокнут в грязь больше всех, но и он начинал кое-что понимать. Конечно, не он первый, но он первый, кто так смело мыслил в нужном направлении.