Последний час надежды

Я дождался, когда Ники в очередной раз покинет номер, и набрал телефон офиса.

— «Бриллианты Деверо», офис в Ле-Тесс, — ответил приятный женский голос. — Чем я могу вам помочь?

— Здравствуйте, мадемуазель, — я изо всех сил старался, чтобы мой голос звучал твёрдо.

— Рада вас слышать, мсье Деверо, — искренняя радость и удивление с той стороны, — вам пришло восемнадцать писем, было три звонка, два из них от мсье Фрейена.

— Я жду его на фабрике завтра в двенадцать, — ответил я. Сам не знаю, почему в двенадцать.

— Я передам ему. Когда вы будете в офисе, мсье Деверо?

— Завтра утром, мадемуазель…

— Марианна Шварц.

— Спасибо, мадемуазель Шварц.

— Когда прислать машину, мсье Деверо?

— К девяти утра, отель «Мажестик».

— Будет сделано, мсье Деверо.

— До свидания, — я повесил трубку. Если откровенно, я был в растерянности. Я понятия не имел, что мне делать в офисе, что делать на этой треклятой фабрике, что вообще делать. Ладно. Хорошо. Я просто спрошу. Пусть смотрят, как на идиота, по-другому мне всё равно не разобраться.

Я задумался, прижав ладони к лицу, а когда отнял их, Ники стояла передо мной. В том самом костюме, в котором вчера сошла с поезда — деловой костюм, вполне современный — чёрный пиджак и брюки, ослепительно-белая блузка, тонкий галстук, чёрные туфли. Никаких высоких каблуков, никакой косметики — или почти никакой. Тонкие золотые серёжки, в каждом по бриллианту. И, конечно, жасмин.

— Всё в порядке, Брюс?

— Не совсем, — я поднялся, отряхнул брюки. — Завтра меня ждут в офисе. Есть одно маленькое затруднение.

— Какое?

Она спрашивала всерьёз, никакой иронии ни в голосе, ни во взгляде.

— Я понятия не имею, что там делать — я не готов управлять всем этим.

Она кивнула.

— Я помогу тебе. Первое время, пока это будет нужно.

Я едва не спросил «Как?» во всем сарказмом, который смог бы собрать. Но не спросил, просто кивнул.

— Ты готов, Брюс? Готов, чтобы я начала рассказывать?

Я кивнул. Я не был уверен, что готов, но оттягивать этот момент просто глупо.

— Идём, — она взяла меня за руку. — Пора обедать. Я жутко проголодалась. Там и начну.

* * *

Мы сидели на террасе, второй этаж отеля — отсюда открывался восхитительный вид на центр Старого Города. Ники просто сидела и любовалась. Чашечка кофе перед ней давно остыла, я свою давно выпил. Сидел и ждал.

— Ты когда-нибудь слышал, чтобы мир сравнивали с картиной, Брюс? — она не повернула голову в мою сторону.

Я пожал плечами.

— Много раз, а что?

— Он и есть картина, Брюс. Представь огромное полотно, где в каждый момент изображён весь наш мир, каждая его деталь, каждая пылинка.

— Большое будет полотно.

— Огромное, настолько, что трудно представить. И каждый миг оно обновляется, меняется, дорисовывается.

Я кивнул.

— Господь бог — художник?

— Бога нет, — она повернула голову ко мне. — Не пугайся. Его нет в том смысле, в котором его представляют. Бог — это полотно, и тот, кто его дорисовывает, одновременно.

Я улыбнулся.

— Слушай внимательно, Брюс. Представь, что ты остановил время и можешь увидеть весь мир сразу — в этот момент. Та часть общей картины, где находишься ты — это ниточка, тоненькая ниточка в общем полотне. Всё, что происходит с тобой, всё, что относится к тебе, всё, что могло бы относиться к тебе — это всё одна ниточка.

Я кивнул.

— Но в каждый момент времени всё могло бы быть чуточку по-другому.

— В смысле?

— Эта чашка могла стоять ближе ко мне, — она указала на чашку с кофе. И… чашка оказалась ближе к ней. Ники не дотрагивалась до неё, чашка просто оказалась в другом месте. Мне показалось, что в глазах двоится — я видел чашку сразу в двух местах, там, где она была и там, где она оказалась. — Я могла давно выпить этот кофе, — чашка оказалась пустой, — я могла разбить её, — и вот уже возле её левой ноги лежат осколки. — Я могла заказать ещё кофе, — чашка оказалась целой, осколков не стало, а рядом появилась ещё одна, дымящаяся.

Я испытывал сильнейшее головокружение, я схватился за виски, чтобы его унять. Ники смотрела на меня, встретилась со мной взглядом, кивнула.

— Это ты? — я не сразу смог издать хоть звук. — Это ты делала?

Она кивнула.

— Такие нити рядом с тобой, Брюс. Рядом со всеми нами. Нити, где всё чуточку по-другому. Или не чуточку. Но большинство людей, — она обвела рукой вокруг себя, — не могут видеть другие нити. Они даже не догадываются, что такое возможно. Они сочтут это забавной выдумкой, фантазией, бредом. Для них есть только одна нить, та, в которой они пребывают здесь и сейчас.

— А другие нити… там же эти самые люди? Нет?

— Нет, — она придвинулась к столику. — Слушай внимательно, Брюс. Нитей очень много, может быть, бесконечно много. Все люди, которые в них есть, каждый из них — это часть чего-то большего. Представь, что ты смотришь на человека, обходя вокруг него. Что у тебя в руке фонарик и ты светишь на человека. Люди, которых ты видишь в разных нитях — это тени от фонарика, тени его подлинной сущности. И каждая такая тень не знает, что она часть чего-то большего, не может ощутить себя чем-то ещё. Неспособна это увидеть.

— А ты?

— Я вижу, — она выделила слово интонацией. — Я вижу много такого, чего не видит почти никто на этой планете. Люди видят только свою нить. Я вижу гораздо больше.

— И можешь… перемещаться между нитями? — догадка пришла в голову неожиданно. Доминик хлопнула в ладоши, улыбнулась.

— Верно, Брюс, молодец. Да, я могу перемещаться между нитями. Но не только перемещаться. Скажи, кто передвинул ту чашку, кто разбил её, кто заказал вторую?

— Ты? Я не видел этого, но больше некому, так?

— Так. Я не только могу видеть другие нити, Брюс. Я могу их создавать.

— Покажи!

— Идём, — она встала, протянула мне руку. — Идём со мной.

* * *

Мы прошли по улице до ближайшего перекрёстка — рядом было кафе. Ники встала среди людского потока. Я встал рядом.

— Смотри, — она протянула руку, указывая на пожилого мужчину — пенсионера? — с тростью, в старомодном костюме и старой выцветшей шляпе. — Вон тот человек оставил дома включённый утюг. Он узнает о пожаре через полтора часа, увидит, что потерял всё, что оставалось и у него случится сердечный приступ.