Последний хранитель
Шрифт:
Никита валялся в самом низу, почти без движения. Кто-то стоял на его наручниках, рука была на изломе. Ноги тоже заклинило. С одной стороны — кресло, с другой — клубок потных, матерящихся тел.
В новой своей ипостаси, я вошел в самолет сквозь лобовое стекло. Прошил его насквозь и вынырнул вместе с дымом прямо по центру приборной доски. На панелях задергались лампочки, что-то несколько раз щелкнуло, сработал какой-то зуммер. Если я где-то и навредил, то не очень: самолет продолжал лететь, а это самое главное. — Не шевелитесь! — еле слышно сказал командир корабля, — я слышал о шаровых молниях. Они реагирует на любое движение. Мимино побелел. Он сидел, вцепившись в штурвал и выпрямив спину. В его напряженных глазах я видел себя как в зеркале: сверкающий сгусток плазмы размером с футбольный мяч. Когда на его лице затрещала щетина, глаза чуть ли не вылезли из орбит. Запахло паленой шерстью. Тогда я поднялся чуть выше и замер под потолком. — А-а-а! Шевелись — не шевелись, все равно амбец: не упадем, так сгорим! — сказал бортмеханик. — Эй, ты, — просипел Мимино, тыча трясущимся пальцем в сторону бортрадиста, — ну-ка ходи сюда. Попробуй включить передатчик. Если получится, гукни на землю, можешь даже на своей частоте: «Попали в грозовой фронт. На борту пожар. Приборы выходят из строя. Идем на вынужденную».
В целом, восстание было подавлено. Вот только Мовлат с Шаниязом все никак не могли успокоиться. В который уже раз, порывались сорваться с места и снова пинать Никиту. Салман что-то орал на вайнахском наречии с вкраплением русского матерного, но братья по косяку ничего не хотели слышать. Он опять оставлял болящего, хватал подчиненных за шиворот, раздавал, как ценные указания, затрещины и пинки. — Застегните ремни, — сердито сказал репродуктор голосом Мимино, — мы горим и будем садиться. Молите Аллаха, чтобы нам повезло! Заискрил, а потом замолчал правый двигатель. В салоне запахло подпаленной изоляцией. Самолет накренился, клюнул носом и начал планировать — съезжать по пологой касательной с вершины высокой воздушной горы. — Это все ты, — взвизгнул Яхъя, — ты, шайтан, загнал нас в эту ловушку, из-за тебя мы сейчас умрем! Я знаю, я слышу, как меня призывает Аллах. Это его слова звучат в моей голове: «И не опирайтесь на тех, которые несправедливы, чтобы вас не коснулся огонь. И нет у вас, кроме Аллаха, помощников, и потом не будете вы защищены!» Я знаю, что я умру, но ты, шакал, сдохнешь первым! — Белые зрачки сумасшедшего уставились на Никиту, дрожащие пальцы вцепились в рукоятку кинжала. Его монолог впечатлил, прозвучал приговором для всех. Салман побледнел, Мовлат уронил автомат, Шанияз упал на колени, и вдруг, стремительно съехал влево — не смог удержаться на вставшем дыбом полу. Только Никита воспринял происходящее, как милость судьбы. Не о такой ли смерти он не смел и мечтать? — Э-э-э, — затянул он гнусаво, — ки нам приходи, дорогой сосэд, весь аул гости зову: шашлык-машлык кушить будэм, коньяк-маньяк пить! Наш Яхъя ишака в задницу поимел, настоящим мужчиной стал. — Что бы ни хрюкала эта свинья, — сказал бородач со зловещим спокойствием, — она это делает слишком громко. Кто-нибудь заткнет ее грязную пасть? Но спецназовец не унимался. Он по-своему верил в Бога, уважал чужие религии. Но он ненавидел этих людей и как мог, хотел досадить, отравить им последние мгновения жизни, не дать провести их в раскаянии и молитве. — Эх, — сказал он мечтательно, — был бы я самым главным муфтием! Я бы вас обрезал по самые помидоры, а вместо штанов заставлял носить паранджу, чтобы мужчинами даже не назывались! На Никиту ринулись сразу все трое: такие обиды смываются только кровью. — Это ты, ишак, сейчас не мужчиной станешь!
– исступленно орал Яхья, расстегивая штаны. Вот и настал удобный момент свести кое-какие счеты. Я с шумом прошил железную дверь, огненной линией вписался в пространство и застыл рядом с Никитой. Капли металла стекли на потертый линолеум и он задымился. — Что такое, Салман? — изумленно спросил Шанияз. Он отступил на шаг, обернулся, — Почему оно здесь? — Осторожно, нохче, не двигайся. Это молния. Говорят, она убивает, — прошептал бородач. — А мне насрать! — заорал Яхъя и рванулся вперед. Он коснулся меня ножом. Лезвие стало ослепительной огненной вспышкой, а тело его — обугленной черной куклой. Мощный хлопок, больше похожий на выстрел мортиры, разметал террористов в стороны. Никита корчился на полу. Из-за сильной рези в глазах он ничего не видел. Протереть их запястьями рук мешали наручники. Придя немного в себя, Мовлат с Шаниязом зажали носы, молча переглянулись и скрылись за дверью тамбура.
Салман проводил их презрительным взглядом. Он остался один. Бравый ковбой машинально достал пистолет. Руки тряслись, но с оружием в правой руке он чувствовал себя намного спокойнее. — Кто ты, шайтан? — громко спросил чеченец, глядя в нутро шаровой молнии. — Я воин Аллаха и тебя не боюсь! — Сейчас же убери пушку! — мысленно приказал я и медленно двинулся в его сторону. Салман покачал головой. Огненный шар отражался в его глазах. Я смотрел в них, как в зеркало, корректируя свою деформацию. Отражение потемнело, слегка вытянулось. Контур лица, отороченный бородой… ехидный, кривящийся рот… железные зубы. Почти портретное сходство. Лицо без шеи и туловища медленно плыло в метре от пола. Таким был Яхъя в мгновение смерти: с оскаленными зубами, безумием в белых зрачках, наполненных ненавистью и страхом. — Опусти пушку, придурок, — сказал я его голосом. — Опусти пушку и будешь жить. — Я тебя не боюсь, шайтан! — тихо сказал бородач и поймал Никиту на мушку. Он сгорел вместе с креслом — странный, уверенный в себе человек, так и не понятый мной до конца. Он сгорел потому, что не оставил мне выбора.
Я пережег наручник, пристегнутый к ножке пассажирского кресла, Никита, на ощупь, избавился от остального железа. Глаза у были, как у бешеного таракана. Они болели, и сильно слезились. Бравый спецназовец совсем ничего не видел, но шлепал ладонями по грязному полу — пытался найти хоть какое-нибудь оружие. Я подвинув ему пистолет Салмана и мысленно посоветовал: — Вспомни, что говорил тебе дед, когда ты по дурости на сварку смотрел, и наловил «зайцев»: «Самолучшее средство — поссать на тряпочку и к глазам приложить». Не стесняйся, здесь все свои. Тем, что за этой железной дверью, долго будет не до тебя. Никита остолбенел. Изумление стерло гримасу боли на его грубом лице. В дымке смутных воспоминаний он вспомнил иного себя. — Ты кто? — спросил он, пересчитывая патроны в обойме, — где раньше был, и почему мне сейчас помогаешь? Только учти, я
не верю в разную чертовщину. В нем проснулся и победил бравый спецназовец. Он отбросил далекое прошлое, как пустую
обойму. Как нечто, мешающее выжить и победить. — Ты кто? — еще раз спросил он, но уже с затаенной угрозой.— Кто я? Как и все сущее — игра света и тени на экране бесконечной вселенной, — сказал я ему, уходя. — Ты, что ль, Мордоворот? — Ну, я. — А по виду не скажешь! Сашка обернулся на голос, но лишь со второй попытки зацепился глазами за его обладателя. Где-то внизу блеснули две золотые фиксы. Маленький человек улыбался: — Давно ждешь? — Да нет. Пять минут как приехал. — Ну и добре. Сейчас до места рванем!
Коротышка присвистнул и лихим кандибобером вывернул руку. Там где надо, этот жест восприняли верно. От стихийной автостоянки важно отпочковалась белая «Ауди» и мягко причалила рядом с рукой. — Шо, Амбал, встретил сродственника? — Водитель, по виду типичный куркуль, улыбался всем ртом. Эта улыбка сдержано отливала благородным металлом. Сашка сначала подумал, что вопрос обращен к нему, но решил промолчать, чтоб по дурости не попасть в неловкую ситуацию. И правильно сделал. — Все клево, Парашютист, поехали! — цыкнул сквозь зубы маленький человек и хлопнул Мордана по почкам. Хотел, наверное, по плечу. Удар был довольно болезненным. Сашка поморщился, но опять промолчал и послушно скользнул в раскрытую заднюю дверь. В салоне царили уют и прохлада. Негромко играла музыка. В мягком свете приборной доски над головой у водителя проступил его жизненный лозунг в виде клише на прозрачной пленке: «Лучше пузо от пива, чем горб от работы!» Сашка удобно откинулся на мягком сидении. Тот, кого называли «Амбал», пристроился рядом, потянул его за рукав и негромко сказал на ухо: — Ты только Черкесу не говори, что пришлось меня ждать. Я, блин, не утерпел, за куревом отлучился. Мордан согласно кивнул. — Поздно уже, — на пару порядков громче продолжал коротышка, — а Черкес все дела решает на свежую голову. Куда мы сейчас рванем: в сауну или сразу на хату? — Если будет хорошее пиво, можно и в баньку. — Пиво будет. А бабы? — Что бабы? — Каких ты предпочитаешь: блондинок, брюнеток, помоложе, постарше? Сашка расхохотался: — Такие мочалки что нравятся мне, встречаются только на русском Севере. И то очень редко. А у вас на Дону их и с ментами не сыщешь. — Это что ж за мочалки такие? — обиженно крякнул «куркуль» и дал по газам. Было видно, что ему, краеведу и патриоту, очень обидно за родную Ростовскую область. Уж что-что, а по части баб… — Негритянки, или эти… которые чукчи? — выдвинул версию коротышка, — так и у нас есть такие: В РИСИ и, опять же, в РИИЖДе… — Негритянки, мулатки, японки… какая разница, мужики? В бабах не это главное! — А что же??? — хором спросили представители донского казачества. Интрига, похоже, достигла своего апогея. — Главное, — с чувством сказал Мордан, — чтоб была у нее крутая русская задница, широкая, как мечта: в тридцать шесть сдвоенных кулаков. Амбал механически сдвоил ладони, сжал кулаки. Потом положил их на спинку сидения, что-то в уме прикинул и взорвался гомерическим хохотом. — Таких не бывает! — выдавил он сквозь слезы.
— Знаю, что не бывает, — согласился Мордан, — а знаешь, как хочется? — Молодца! Ай, молодца! — трясся всем телом куркуль. Его необъятный живот, квадратный, как запаска парашютиста, выпрыгнул на баранку и всячески выражал свое одобрение… — Прощай, Сашка, — сказал я ему. — Будет трудно — свисти. Я оставляю тебя надолго. Кажется, началось.
Самолет не сгорел, не разбился. Он грузно спланировал на край вертолетной площадки, обустроенной в этих горах неведомо кем. Для пилота это был единственный шанс: пройти ее по дуге, из угла в угол, постепенно смещаясь влево, к поднимающейся на перевал грунтовке.
Мимино рассчитал все, кроме посадочной скорости. Он не взял во внимание разреженный горный воздух. Дымились тормозные колодки, но она оставалась выше любых допущений. Лайнер брезгливо взбрыкивал задом, подпрыгивал на ухабах, взмахивал скрипящими крыльями. Он был похож на большого подранка, уходящего от хищного зверя. Грунтовка шла на подъем, потом поворачивала и резко ныряла в лес. Но пилот и теперь успел вовремя отвернуть. Под крыльями пронеслась пара кирпичных строений, нечто, похожее на блиндаж, землянки, турник, полоса препятствий… и все! Какая же полоса без учебных окопов? Отчаянно скрипнули тормоза, но было уже поздно: самолет закружило на месте и бросило в яму. Гулко лопнул фонарь пилотской кабины, посыпались осколки стекла. В лица ударил морозный воздух и капли воды — горы обычно встречают рассвет обильной росой.
Было очень раннее утро, когда все на свете кажется серым.Минут через пять после посадки, во всем самолете стоял колотун. Потухло все, что еще продолжало тлеть. Взмок даже железный огнетушитель, катавшийся между кресел. Он свое отработал еще в полете: под ногами чавкала грязная пена. Но всем, кто находился в кабине, было не до таких мелочей. Это был самый первый миг возвращения к жизни, момент второго рождения, осознания обновленного «я» с новой точки отсчета. Никто не знал, что следует делать, а если делать — то с чего начинать.
Мимино матерился. Он был раздосадован, недоволен собой как пилотом. Вот ненормальный! Ему-то что за беда? Подумаешь, морду помял, слегка надломил крыло, немного проехал на брюхе. Главное — люди живые. К тому же, с такой укороченной полосы «Ил» все равно никогда уже не взлетит. Разве что, по частям, в качестве груза, на вертолете. Грузин продолжал сидеть в кресле пилота, держа в зубах сигарету, перевернутую фильтром наружу — прикуривал и никак нее мог прикурить. Спички ломались в его напряженных пальцах. — Где мы? — хрипло спросил Аслан. — Кто-нибудь может сказать, хотя бы примерно? — Не знаю, кацо, — Мимино прикурил, поперхнулся едким, вонючим дымом, закашлялся и бросил окурок на пол. — Одно лишь могу тебе точно сказать: это не Ханкала. — Эй, кто-нибудь! — закричали из тамбура. Голос был искажен закрытым пространством, но кажется, это был Шанияз. — Кто-нибудь, помогите! Он пытался закрыть оплавленную железную дверь, ведущую в салон самолета, запереть ее изнутри. Но не мог: у порога лежал Мовлат, толкал ее в обратную сторону и радостно хохотал. Кажется, у него тоже поехала крыша. — Где заложник? — сурово спросил подошедший Аслан. — Где Салман и Яхъя? Чем это так воняет? Мовлат перестал хохотать. Он перевернулся на спину и поднял глаза. На высоких залысинах лба проступила испарина.
Узнавающий взгляд упорно и долго боролся с безумием. Уже теряя сознание, он все-таки прошептал: — Их больше нет. И вы берегитесь! Оно где-то здесь и оно по-прежнему убивает — Он что, обкурился? — пронзительный взгляд Аслана воткнулся в лицо Шанияза, — или так наложил в штаны, испугавшись обычной молнии? — Это была не молния, — шепотом сказал Шанияз. — Может быть, сам шайтан? — Я не знаю, что это было. Но только я слышал, как оно говорило с Салманом, перед тем как его... убить. Было видно, что для Аслана известие о смерти старого друга стало тяжелым ударом. Но лицо мятежного горца оставалось бесстрастным. Только несколько раз дернулся уголок левого глаза. — Где его пистолет? — спросил он скрипучим голосом. — Кто вас учил оставлять врага за спиной?