Последний из могикан

– Добро пожаловать! Нашел ли мой друг дичь?

– Юноши шатаются под тяжестью своей ноши, — ответил Магуа. — Пусть Шаткий Тростник пойдет по охотничьей тропинке — он встретит их.

Последовало глубокое и суеверное молчание. Все вынули изо рта свои трубки, как будто в это мгновение они вдыхали что-то нечистое. Дым тонкими струйками клубился над их головой и, свиваясь в кольца, поднимался через отверстие в крыше, благодаря чему воздух в хижине стал чистым и смуглые лица индейцев отчетливо видны. Взоры большинства устремлены были на пол; некоторые из более молодых воинов скосили глаза в сторону седовласого индейца, сидевшего между двумя самыми уважаемыми вождями. Ни в осанке, ни в костюме этого индейца не было ничего, что могло бы дать ему право на такое исключительное внимание. Осанка его, с точки зрения туземцев, не представляла ничего замечательного; одежда была такой, какую обыкновенно носили рядовые члены племени. Подобно большинству присутствующих, он больше минуты смотрел в землю; когда же решился поднять глаза, чтобы украдкой взглянуть на окружающих, то увидел, что составляет предмет общего внимания. Среди полного безмолвия он встал.

– Это была ложь, — сказал он. — У меня не было сына. Тот, кого так называли, забыт: у него была бледная кровь, это не кровь гурона. Злой, лукавый чиппевей обольстил мою жену. Великий Дух сказал, что род Уиссентуша должен окончиться. Уиссентуш счастлив, что зло его рода кончится вместе с ним. Я кончил.

Это был отец трусливого молодого индейца. Он оглянулся вокруг, как бы ища одобрения своему стоицизму в глазах своих слушателей. Но суровые обычаи индейцев ставили требования, слишком тяжелые для слабого старика. Его взгляд противоречил образному и хвастливому языку; каждый мускул морщинистого лица дрожал от муки. Простояв минуту, как бы наслаждаясь своим горьким триумфом, он повернулся, точно ослабев от взглядов людей, и, закрыв лицо плащом, вышел из хижины бесшумной поступью.

Индейцы, верящие в наследственную передачу добродетелей и недостатков характера, предоставили ему возможность уйти среди общего молчания. Затем один из вождей отвлек внимание присутствующих от этого тягостного зрелища и сказал веселым голосом, обращаясь из вежливости к Магуа, как к вновь пришедшему:

– Делавары бродят вокруг моей деревни, как медведи около горшков с медом. Но разве кому-нибудь удавалось застать гурона спящим?

Лоб Магуа был мрачнее тучи, когда он воскликнул:

– Делавары с озер?

– Нет. Те, которые живут на своей родной реке. Один из них вышел за пределы своего племени.

– Скальпировали его мои юноши?

– Его ноги оказались выносливыми, хотя его руки лучше работают лопатой, чем томагавком, — ответил другой, указывая на неподвижную фигуру Ункаса.

Вместо того чтобы проявить любопытство и поспешить насладиться лицезрением пленника, Магуа продолжал курить с задумчивым видом. Хотя в душе его удивляли факты, которые сообщил в своей речи старик-отец, тем не менее он не позволил себе задавать вопросы, отложив это до более подходящего момента. Только после того, как прошел значительный промежуток времени, он стряхнул пепел со своей трубки, засунул томагавк за пояс и встал с места, в первый раз бросив взгляд в сторону пленника, который стоял немного позади него. Бдительный, хотя и казавшийся рассеянным, Ункас заметил это движение; он внезапно повернулся к свету; взгляды их встретились.

Почти целую минуту оба эти воина со смелой, неукротимой душой твердо смотрели друг другу в глаза, и ни тот, ни другой не испытал ни малейшего смущения перед свирепым взглядом противника. Фигура Ункаса стала как бы еще больше, а ноздри его расширились, как у загнанного зверя, приготовившегося к отчаянной защите; но так непоколебима была его поза, что воображению зрителей нетрудно было бы превратить его в превосходное изображение бога войны его племени. Вызывающее выражение на лице Магуа сменилось выражением злорадства, и он громко произнес грозное имя:

– Быстроногий Олень!

Все воины вскочили на ноги, когда было произнесено это хорошо им известное имя, и на некоторое время удивление взяло верх над стоическим спокойствием индейцев. Ненавистное и тем не менее уважаемое имя было повторено воинами единогласно и прозвучало даже за пределами хижины. Женщины и дети, ожидавшие у входа в хижину, подхватили его дружным эхом, за которым последовал пронзительный, жалобный вой.

Этот вой не затих еще окончательно, когда возбуждение мужчин уже совершенно упало. Все снова сели на свои места, как бы стыдясь своего волнения, но прошло еще много времени, прежде чем выразительные взгляды перестали обращаться в сторону пленника; все с любопытством рассматривали воина, который так часто доказывал свою доблесть в битвах с гуронами.

Ункас наслаждался своей победой, но торжество его не выражалось ничем, кроме спокойной улыбки.

Магуа заметил эту улыбку и, подняв руку, потряс ею перед пленником; серебряные украшения, подвешенные к его браслету, бренчали, когда голосом, полным мстительного чувства, он воскликнул по-английски:

– Могикан, ты умрешь!

– Целебные воды никогда не вернут к жизни мертвых гуронов, — ответил Ункас делаварским певучим говором, — быстрая река омывает их кости; их мужчины — бабы, их женщины — совы. Ступай, позови своих гуронских собак, чтобы они могли посмотреть на воина. Мое обоняние оскорблено, оно слышит запах крови труса.

Последний намек глубоко задел индейцев — обида была велика. Многие понимали странный язык, на котором говорил пленник. Хитрый Магуа понял выгодность момента и немедленно использовал его. Сбросив со своего плеча легкую одежду из кожи, он простер руку вперед, и его опасное, коварное красноречие полилось бурным потоком. Как бы ни было ослаблено влияние на племя случайными промахами и дезертирством из рядов племени, его мужество и ораторский талант были велики. У него всегда находились слушатели, и редко ему не удавалось убедить их. Теперь же талант подкреплялся охватившей его жаждой мести.

Сперва он рассказал о событиях, сопровождавших нападение на остров у Гленна, о смерти своих товарищей и бегстве самых опасных врагов племени. Затем он описал природу и расположение горы, куда он отвел тех пленников, которые попали в их руки. О своих собственных зверских намерениях по отношению к девушкам и о своем неудавшемся коварстве он не упомянул, но рассказал о неожиданном нападении отряда Длинного Карабина и его роковом исходе. Здесь он сделал паузу и оглянулся вокруг. Как всегда, глаза всех были устремлены на него. Все эти смуглые фигуры казались статуями: так неподвижны были их позы и так сильно напряжено внимание.

Затем Магуа понизил голос, до сих пор сильный и звонкий, и коснулся заслуг умерших. Ни одного качества, которое было бы способно возбудить симпатию в индейце, он не упустил из виду. Один никогда не возвращался с охоты с пустыми руками, другой был неутомим в погоне за неприятелем. Этот был храбр, тот щедр. Словом, он так искусно давал характеристики умершим, что сумел возбудить сочувствие в каждом из членов племени.

– Лежат ли кости моих юношей, — заключил он, — на кладбище гуронов? Вы знаете, что нет. Их души ушли в сторону заходящего солнца и уже пересекают великие воды на пути к счастливой стране вечной охоты. Но они отправились в путь без запасов пищи, без ружей, без ножей, без мокасинов, нагие и нищие. Можно ли это допустить? Должны ли их души войти в страну справедливости подобно голодным ирокезам и трусливым делаварам или они встретят своих друзей с оружием в руках и с одеждой на плечах? Что подумают наши отцы, увидев, чем стали племена вейандотов? Они окинут наших детей мрачным взглядом и скажут им: «Ступайте! Под именем гуронов пришли сюда чиппевеи». Братья, мы не должны забывать умерших! Нагрузим спину этого могикана, пока он не зашатается под тяжестью наших даров, и пошлем его вслед за моими юношами. Они взывают к нам о помощи; они говорят: «Не забывайте нас». Когда они увидят душу этого могикана, идущую вслед за ними, изнемогая под своею ношей, они поймут наши намерения. Тогда они будут продолжать свой путь счастливые, и наши дети скажут: «Так поступали наши отцы со своими друзьями, также и мы должны поступить с ними». Что значит один ингиз? Мы убили много ингизов, но земля все еще не напиталась их кровью. Пятно на имени гурона может быть смыто только кровью индейца. Этот делавар должен умереть.

Магуа так искусно затронул своей речью симпатии слушателей, что всякое чувство гуманности было окончательно подавлено жаждой мести. Один воин с дикой и свирепой наружностью проявлял особенно горячее внимание к словам оратора. На лице его попеременно отражались все волновавшие его чувства, уступившие наконец место выражению смертельной злобы. Когда Магуа кончил, воин поднялся со своего места, вскрикнул, и в то же мгновение при свете факела сверкнул его маленький топор с полированной рукояткой, которым он быстро взмахнул над своей головой. Его движение и крик были так неожиданны, что словами уже нельзя было помешать его намерениям. Казалось, будто яркий луч света вдруг сверкнул из его руки, и в тот же момент его пересекла какая-то темная мощная линия. Первый был томагавк, вторая — рука, которую Магуа протянул, чтобы отклонить его от цели. Быстрое и ловкое движение вождя не совсем запоздало. Острое оружие перерубило боевое перо на головном уборе Ункаса и прошло через хрупкую стену хижины, как будто оно было пущено какой-нибудь страшной метательной машиной.