Последний мужчина

— Простите, Василий Иванович, — не обратив внимание на сказанное, выдавил Сергей.

— Да ладно. Чего уж там, — улыбнувшись, памятуя по-прежнему, где он, ответил режиссёр.

Между тем председатель разошёлся не на шутку:

— Да-с! Не дозволено! Только раз в сто лет… но крепко! Чтобы опять… как там? — он обернулся к помощнику.

— Чтобы «опять начались глубочайшие будни после разгульного праздничка, которым потешила себя Русь за такую баснословную цену». Бунин Иван. Сказались больны-с.

— Слыхали? Газа не хватит!

— Осмелюсь возразить, ваше превосходительство, хватит ещё на пару-тройку-с… юбилеев… тьфу, сроков, — глупо улыбнулся держащий всегда наготове перо и бумагу. — Шельф… забыли-с.

— Это ж тайна государева! Язык распускать?! — Он гневно глянул на помощника. — Кесарю кесарево, а народу… то есть народу — пенсии, а кесарю… тьфу, запутали. Говорю, всем не хватит! И баста! — Тяжёлый кулак опустился на стол.

— Согласитесь, господа, — поддержал шефа помощник. — Могло ведь быть и проще: с виду человек почтеннейший, одарённый, питерский, опять же. А может, и не с виду, да требовали, гнали, ожидали, как хотите. Вот и писал, ставил, управлял, чтобы оправдать ожидания. Пардон-с, писали, ставили, ваяли. А затем из круга не вырваться! Обязаны оправдывать! Иначе забудут-с. А порой и суд, прости господи. А инъекция нужна! В левое запястье. Ломка. Страшное дело! Да ещё гонорар — не худо бы в ладонь, уже правую, женщины-то под левую ручку привыкли-с! Помните, в Неаполе?.. Близкие и не очень. Принуждали-с! — Он ухмыльнулся, посмотрев в сторону человека, стоявшего вполоборота и не узнанного Меркуловым.

— И не надо считать, что автор, вполне возможно, так и задумывал. — Тютчев подошел к режиссёру и трогательно взял его руку. — Мнение либо очевидно, либо не честно, с умыслом скрыто. Нравственным такой умысел быть не может. Не ищите кошку в чёрной комнате, особенно если её там нет вовсе.

— Подобные случаи не рассматриваем! Потому, как прикажут сыскать, найдём и кошку! Да-с! Найдем-с! — воскликнул человек в аксельбантах, к удивлению стоявших, и нервно поправил в очередной раз орден Трудовой славы на шее.

— В третий раз упоминают! В третий! А намекают на четвёртый! Загадки загадывают-с! Всё шифруются! Нас вовлекают-с! — Помощник подобострастно буквально перегнулся из-за спины шефа, заглянув тому в глаза.

— Нет уж, слуга покорный! — буркнул сидящий, и сложенные намертво кисти легли на стол.

— Спасибо и на том, ваше превосходительство, — улыбнулся Тютчев и чуть склонил голову.

— Василий Иванович, — поддержал поэта Сергей, — вот вы берете «великого», говорите себе: «так делали все до меня, но я найду, чего не нашли они. И это моя цель, моё видение, творчество. Начинаете менять обстановку, декорации, характеры. Используете эпатаж, поражаете зрителя неожиданными поворотами. Но искать-то хотите что? Ведь оправдан поиск только человека. И вовсе не того, который сейчас в фильмах и на сцене. Не портреты, не бюсты, не придуманные в перерывах вечеринок типажи, а русского человека. С его «с восьми до пяти». Его неуклюжестью и непрактичностью. Неизворотливостью. Но с болеющей душой. Не добили ещё такой тип — «человек-душа». Его-то и не замечаете. Не видите за отчаянием, бесшабашностью, за его пьянством, которое в каждом вашем кадре. Когда же, насосавшись, отвалитесь? А ведь такие люди только в земле российской! Клондайк! Но усилия коллег не прошли даром. Другой поднимается над Русью исполин. Почти ваш. А того гоните, трусливо выскакивая из наступающих полчищ, плюя в него. Презирая не слабости, а человека! Он и не заслоняется уже. Лишь вздыхает, надеется. Никак не вырветесь из порочного колеса Куликовской битвы с собственным народом. Не отрёте от крови руки. Не тот материал! Не то воспитание. И полягут все люди-души на Руси.

— Знаете что! Я добью вас! — вдруг выкрикнул Меркулов. — Вашим же оружием! Я найду вам постановки «великих», как вы изволите выражаться, с которых зритель уходит другим! Лучше! Меняется. Плачет! И там есть русский человек! Их не так много, но они… были во все времена! И сейчас появятся… через двадцать лет провала. Непременно.

— Василий Иванович! Родной мой! Наконец-то! — Сергей подошёл к нему и обнял. — Ну наконец-то и вы поняли! Ведь сто шестьдесят миллионов! Что ж, премьера не найдём? Ещё какого! Неужели не сыщется больше двух праведников? Конечно, они есть. Во все времена находились личности. И ставили шедевры. Но свои шедевры! Не заокеанские копии, а собственные постановки! Глядели не на закат, а в глубь России. И сегодня, пусть в воображении, пусть для будущего, пишут они картину! Свой роман. Свою пьесу. И нет там «великих»! Ну ни грамма! Как ни крепка наука… как ни въелась!..

Старик, с благодарностью посмотрев на него и улыбаясь, неспешно подошёл к друзьям:

— Пожалуйста, трогайте, говорите с ними, слушайте стон. Не ставьте пустоту, но свечку! Делайте в слезах, иначе не выйдет. А пачкать… и обманывать людей оставьте другим, площадным. Руки-то через одни — грязные.

— Но мои… мои… — раскрасневшийся Меркулов отстранился от знакомого и с лицом, полным отчаяния, показал ладони. — Смотрите!

Сергей понял, что до режиссёра дошла лишь половина сказанного.

— Точно, грязные. Вы внимательно приглядитесь к обложкам, — неожиданно повернувшись, вставил приятным баритоном человек, до сего момента неузнанный и не вступавший в разговор. Лицо его заставило режиссёра остолбенеть. Но не только лицо. Привыкнув к полумраку, он наконец рассмотрел пещерные своды над головой. — Беда в том, — не смущаясь, продолжал человек, — что, находя свои черты в героях, меняя их, как один из вас изволил выразиться, вы взмахом пера вычеркнули мою правду из моего же произведения. Погубили со Станиславским. Да-с! Погубили. Воспользовались моей кончиной. — Он нервно дернул рукой и на секунду отвернулся, громко сглотнув. — Зритель же не видит её больше ста лет. Обидно, господин хороший. Да-с, обидно-с.

— Антон Павлович! — глаза Меркулова вылезли из орбит.

— А это Фёдор Иванович, Тютчев, не узнаёте? — Сергей, привыкший к такого рода неожиданностям, выразительно посмотрел на известного драматурга.

— Отчего же? — тот холодно кивнул. — Здравствуйте, Фёдор Иванович.

Поэт, подойдя к человеку в пенсне, пожал гостю руку:

— Много читал-с. Проза безумно, безумно хороша.

— Я тоже рад, очень, очень рад, дорогой вы наш, — уже теплее ответил Чехов.

— Батюшки, неужели не снится? Ущипните меня, — словно сознавая что-то, забормотал режиссёр. — Кто бы мог подумать? Кто бы мог мечтать?

— Да-с, — не ожидая такой реакции, сконфуженно буркнул Чехов. — Ох уж эти властители дум. Зарвались и заврались. Всё переиначили. При жизни-то моей, по своим же словам, ставили, не дочитав до конца, чтоб потом из актеров в «основатели»… а сейчас что творят… что творят! Пропади вы все пропадом. — Он снова отвернулся и принял прежнюю позу.

Стоящий у входа замер, не понимая, что лучше — молчать или пробовать возразить. Но что? И кому! Он было начал вытирать выступивший на лбу пот, но, тут же оставив, стал пристально осматривать по-прежнему слабо освещенный зал, предваряя возможные сюрпризы.

— Не волнуйтесь вы так, Василий Иванович, — Сергей подошел к Меркулову. — Здесь ничего никому не грозит… разве что мне.

— Да, но Тютчев… Антон Палыч… к последнему, помнится, вы были категоричны… Даже не верится.

— Ну, не так чтобы особо…

— Не так чтобы особо?! — неожиданно твёрдым голосом произнёс автор «Чайки», повернувшись к ним. Стало ясно, что он внимательно прислушивался к разговору, скрывая бурлящие эмоции. — Не особо, говорите? А как же мрак, безысходность в моих произведениях? Неверие и пустота? Ваши слова? — Чехов резко подошёл к ним.

Сергей опешил от такого напора. Глаза Меркулова светились от восхищения.

— К тому же обвиняете в отсутствии какой-то обратной проекции!

— Но там нечему её иметь! — воскликнул Сергей и тут же спохватился, одёрнутый за руку режиссёром. — Простите, ради бога, простите, — и опустил глаза. — Однако там были и слова других, считающих вас одним из самых замечательных русских писателей.

— Бунин? Так пьес-то моих не любил, помните, даже чувствовал неловкость за меня. Мне-то ничего подобного не высказывал. Друг дома, называется.