Последний мужчина

— Вы что же, серьёзно не допускаете иных точек зрения? — вступился за друга стоящий рядом.

— Это не в моей власти, господин…

— Меркулов.

— Очень приятно, — с сарказмом продолжил Чехов. — Так вот, не в моей власти… — он нервно дёрнул подбородком, — иные точки зрения, как грибы после дождя! Мокро, как на Болотной. Всегда! А вот правильности их я не допускаю! Да-с! Правилен взгляд автора! Меня! Мы говорили об этом со Станиславским. Правда, толку мало. Я и в письмах указывал… читайте. Об отсутствии толка, но тщетно. Да и вы, — он обратился к Сергею, — должны с этим согласиться, судя по вашим воззрениям. Ведь друг дома просто высказал, но не коверкал, как эти, — прозаик кивнул на режиссёра, — приписывая мне то, о чем я не думал, да и просто не мог думать!

— Знаете, я как-то размышлял о путях общества, — задумавшись, произнёс Сергей. — Из чего они слагаются, чем определяется неизбежность и единственность вектора движения.

— Вы о замыслах Создателя? — Меркулов как ни в чем не бывало переключил внимание на своего друга.

— О них. Так вот… поступок или действия каждого слагаются и, влияя друг на друга, определяют вектор движения какой-то группы людей. Тем или иным образом соприкасающихся. Эти векторы, уже групп, в свою очередь, также слагаясь, определяют направление движения нации или страны. Они же путем взаимного влияния определяют путь развития человечества. И если исходить из неизбежности и предопределенности такого пути, его единственности, в чём и промысел Творца, то Антон Павлович просто необходим нам с вами. Так же, как все. Как и вы, как и я.

— Простите, не догоняю… — режиссёр сконфуженно почесал затылок.

— А вот я понял. — Чехов вернулся к разговору. — Девяносто из ста наиболее известных социуму людей испытывают неоднозначное отношение общества к ним. И причина проста — вокруг них были тысячи подобных не менее талантливых художников, раз уж мы коснулись этого направления. И знание этого факта обществом не дает однозначно принять их как образец, которому нужно следовать. Но почему-то из этих тысяч провидение выбрало именно нас.

— Да, но ведь скорость движения общества вперед, его зигзаги диктуются не только теми, кто толкает, но и теми, кто тянет назад такое движение. Как установить, который среди выбранных толкает, а не наоборот? — возразил Меркулов.

— А вы, пожалуй, нахал почище! — человек в пенсне вызывающе посмотрел режиссёру в глаза.

— Так и тормозят-то тоже по сценарию, написанному там, на небесах! Значит, всякий художник и есть единственно правильный и необходимый из тысяч подобных. Просто тянущих вниз. Значит, роль тормозящего и есть смысл его появления на земле! — воскликнул Сергей, выручая своего знакомого.

— Я всё-таки надеюсь, не в мою сторону камень? — автор «Чайки» уже с негодованием смотрел на обоих.

— Что?! Опять дуэль? Не допущу! — рыкнул, проснувшись, стол.

— Так за что же… ваше превосходительство… и кто они такие с их правом оценки нашего творчества? И смысла? — Недоумение Чехова было обращено к столу.

— Ну, отвечайте, — выжидательно произнёс человек в аксельбантах, барабаня пальцами. — Ждём-с!

— А задача художника, понимая это, показывая, обнажая зло, двигать общество вперёд, призывать людей за собой. Вот смысл его появления, если хотите. И ваше имя в таком случае с большой буквы, так же как и право! — твёрдо заключил Сергей.

— Браво, браво, с вашим правом! — Человек в пенсне похлопал в ладоши. — Уж не себя ли имеете в виду, милостивый государь? Насколько мне известно, вы так и не научились целовать людей… первым?

— В виду, в настоящем виду нас имеет другой! Он там, — Сергей указал наверх. — А наши виды друг друга важны только для социума, как вы изволили выразиться. Чтобы не унесло… Что касается «не научился», здесь мне нечего возразить… — Он опустил голову и провел ладонью ото лба к затылку несколько раз и вдруг, будто вспомнив что-то, сказал: — Но, знаете, за утро мне уже двое сказали спасибо, — и, посмотрев Чехову в глаза, добавил: — Для меня теперь это всё.

Наступила тишина, погрузив пусть временных, но бесконечно одиноких обитателей пещеры уже в свою каменную печаль. Всех. Кроме стола. Помощник о чём-то перешептывался с хозяином.

— Однако напрашивается странный вывод, — медленно, всё ещё размышляя над сказанным, тихо произнёс Меркулов. — А как же откровенно демоническое искусство? Те из нас, кто открыто заявляет, кому служит? Разве борьба с ними не важна для вас? Сами же говорили! — Рука вытянулась в сторону Сергея.

Все повернулись к нему, ожидая продолжения мысли.

— Тс-с-с! — собеседник выразительно подвигал глазами.

— И почему вы не допускаете, что тянущие назад не слуги других сил, оттягивающих конец? — почти шепотом добавил режиссёр. — И потом, что же делать с нашим разговором с вами, там, в начале?

Недоумение Меркулова было понятным.

— Конечно, допускаю, но… как бы вам объяснить… И разговор-то наш правильный… но только лишь потому, что состоялся! — также тихо, чтобы никто не слышал, ответил Сергей. — Именно этот факт делает его необходимым событием для пространства, нашей среды обитания. Так же как и пара фраз, которыми обменялись друзья в электричке. Или враги, без разницы. Если бы я ограничился размышлением о нашей беседе, не озвучил бы её, то отсутствие такого разговора стало бы также единственно правильным и необходимым на планете. Но понимаете, мысль не столь важна, как слово! Мысль — ваша ответственность перед создавшим вас. А слово за мыслью — уже перед людьми. Влияние на окружение. На мир. Вот какова его сила! Слово ваше — соучастие в творении. В том и подобие ваше. Его роль вовсе не ограничивается добавлением радости или нанесением обиды. Помните Писание? «Вначале было Слово», а только потом появилась твердь, небеса и… мы с вами. А теперь подумайте, что происходит с пятилетним ребёнком, которого площадно бранит мать, беспрестанно одёргивая его? Ведь она приглашает, зовёт к нему демонов, наивно полагая, что их вызывают лишь особыми ритуалами. Слово — главный ритуал! Его незаменимость в этом определена Библией. И даже начинающий, самый последний чародей знает это. Короче, чаще прикусывайте язык! Опасайтесь мертвить близких.

— Длинновато. Хотя мысль, опять же, не дурна. — Под аксельбантами скрипнул стул.

— И витиевато. Да-с! — вставил помощник.

— Ну, батенька, с вами не соскучишься! А как же… — Меркулов не успел договорить.

— Постойте! — перебил Сергей, сделав останавливающий жест рукою. — Кажется, кто-то… Данте Алигьери должен появиться. Обещал. Однажды. А раз обещал, значит, событие стало необходимым. Простите, может стать. Побаиваюсь этого крючконосого. Возьмет и дополнит здесь свою комедию, а многих ещё и растолкает по щелям и трясинам адовым. Да и меня не забудет, поди. Боязно. Думаю, ему небезынтересны современные последователи. Библиотека там преотличная! Я говорил уже. А недавно прочел одно из его писем и враз изменил мнение. Личное письмо, откровенное. Был грех. Издано в качестве переписки. Одна фраза меняет дух пятисот страниц. Всё-таки есть какая-то трогательность, сокровенность, но и порой чудовищность в разнице между личным в человеке и публичным, вынесенном на суд людской. В том и есть степень открытости его людям. Достигнутая в жизни высота. Насколько распахнуты двери к самому художнику. У иных открытость в молодости превращается со временем лишь в просвет. Может, вы имели в виду именно это, Василий Иванович? Нет, однако же какая ответственность в свободном праве постановки пьес без автора. На грани. И все, сплюнув, переходят. Ну, почти все. — Он замолк и погрустнел.

— Нет, моя вина в этом очевидна! — Низенький человечек, опираясь на посох и сгорбившись, появился в глубине зала и остановился, оглядывая присутствующих.

— Данте! — охнул Меркулов.

— Ваше превосходительство, позволите? — зашептал помощник.

— Ну…

— Слушаюсь. Так… вот-с. Данте, Алигьери. Нос орлиный, скулы большие, походка тихая и важная…

— Да что вы, в самом деле… о душе, где о душе?

— Минутку, ваше превосходительство. Ага, душа страстная, легко увлекающаяся ко всему прекрасному, но иногда и к дурному-с!

Данте вздрогнул.

— Это не так, — проговорил он.

— Кто сие писал? — Человек в аксельбантах повернулся к докладчику.

— Да кто же, ваше превосходительство, дружки. Боккаччо, Петрарка. Первый уже там, — он выразительно кивнул в сторону, — а второй в приёмной. Ждут-с! Позволите дальше?

Тот кивнул.

— Теперь о сердце. Сердце, способное любить и ненавидеть беспредельно! — и, кивнув на стоявшего, помощник добавил: — Каков-с! А с виду…

— Что позволяешь себе! Смерд! — перебил сидящий в кресле. — Заигрался! Не ровня и не чета тебе!