Последний обоз

— Думаешь? — с сомнением переспросил Нарок, осторожно разглаживая пальцами Омелину обережку.

— Уверен.

— С чего ты взял? Она никогда ничего такого мне не говорила.

— Она девка, ей самой затевать подобные разговоры никак нельзя. Девке положено быть скромной, кроткой и со всеми любезной. По-нашему первым подходить всегда должен парень, а она может только намекнуть, приятен он ей или нет.

— Вот как… У нас, в Загриде, девушки сами выбирают, кто им мил. А подходить к ним без приглашения — это дрэннэ, скверно.

— Чудаки вы там все, в своей Загриде. И хранитель ваш тоже тот ещё чудак.

— Наш кто? — удивился Нарок.

— А, не важно. А с Омелой ты поговори, не обижай девчонку. И имей виду, у дядьки Зуя сыновей нет.*

— Это важно?

— Ну… Кому как.

— Кажется, я понял! — горячо и взволновано проговорил Нарок, — Случись что с дядькой Зуем — их с сестрой кормить и защищать будет некому!

Вольник посмотрел на него как-то по-особенному, а потом вдруг протянул и снова опустил руку, словно собрался погладить его по голове и передумал в последний миг. Но Нароку было сейчас не до Вольниковых дурачеств.

— Послушай, — сказал он задумчиво, — Как мне правильно, по-вашему дать знать Омеле, что она мне очень нравится? Что я хотел бы узнать её поближе? Ну, так, чтобы не напугать её и не обидеть?

Больше всего Нарок боялся, что вместо ответа получит очередной ворох насмешек. Однако Вольник смеяться не стал. Вместо этого он сполз со спины Воробья, пошарил в воде под ногами и извлёк на свет Маэлев кусочек розового кварца**, похожий на маленькое сердечко. В середине его пересекала трещинка. Вольник аккуратно разломил по ней камень и протянул оба кусочка Нароку:

— Подари половинку ей. Она поймёт.

Тем временем на Еловой горке каждый был занят своим делом. Добрыня залез на облучок, снял с пояса кольцо с табличками и углубился в какие-то расчёты. Торвин завернулась в плащ и легла спать. Дядька Зуй всё ещё возился с гребнем. Вернувшись с озера, Омела села у очага чинить Нарокову куртку и рубаху, распоротую Ёлкой по шву. Рядом с ней пристроилась Тиша, вынула из котомки моточки ярких ниток и бёрдышко. Вдруг к ним подошла и сама тётка Ёлка, уселась возле девушек с веретеном.

— Слышь, Зуй, — сказала она чуть насмешливо, но строго, — Пойди-ка, прогуляйся, принеси дровишек на ночь. Дай нам с девчатами почирикать о девичьем без мужских ушей. В самом деле, я ведь не шучу: как стемнеет, безопасно будет только у меня на дворе, и тогда уж в лес за валежником не сбегаешь.

Убедившись, что никто их не может слышать, тётка Ёлка повернулась к Тише.

— Обережку любезному плесть вздумала? — спросила ведьма неожиданно резко.

Тиша кивнула, опустив глаза.

— И какому же, позволь узнать? С вечёрки-то давеча одна возвращалась. Чего так? Неужто к такой славнице и никто не подсел? — продолжала расспрашивать тётка Ёлка, настырно заглядывая ей в лицо.

— Малёк подходил, — неохотно откликнулась Тиша.

— А что ж провожать не стал?

— Я его прогнала. Не люб.

Тётка Ёлка возмущённо всплеснула руками.

— Ишь какая! Да ты в уме ли, голубушка? Вот так раз-другой покобенишься, а на третий к тебе никто и не подойдёт. А кому ж тогда обережку плетёшь?

— Вольнику, — прошептала Тиша почти неслышно.

— Добром говорю, забудь его. Не пара он тебе и не ровня.

— А всё ж мил, — сказала Тиша твёрдо, — Руки у него ласковые, губы медовые, и поёт, будто этл.

— Дуры вы, девки. Обе. Дай сюда, я сама зашью, — Ёлка резким движением выхватила рубаху у Омелы из рук, — Не в ту сторону смотрите, не по себе парней вабите***!

— Ах, тётушка Ёлка! Пошто ты мою работу распускаешь? — воскликнула Омела.

— Что ж я, по-твоему, не вижу, как ты красавчику загридинцу на рубаху приворотный шов кладёшь? Зачем парня неволить вздумала? Приворот, милая, есть обман и грех. Чарами на всю жизнь не привяжешь, только и свою, и чужую долю нарушишь. Да и такой ли парень тебе надобен, если в глаза сказать, что мил, смелости нет? Загридинцы трусих за себя не берут. У них девки с тётками знаешь какие боевитые? Случись что, умеют и словом, и делом за себя постоять, не ждут, чтоб за них во всём мужчины хлопотали. А ты, коли не смеешь рта раскрыть, то и сиди себе, жди на свою голову репоеда, который за тебя всё решит и слова твоего не спросит.

Отчитав так Омелу, Ёлка снова повернулась к Тише.

— Ну, теперь потолкуем с тобой. Медовые губки, значит? Да знаешь ли ты, распустёха, с кем связалась? Ты для него что ромашка при дороге: полюбуется, лепестки пообщиплет, и был таков.

— А всё ж мил, — упрямо повторила Тиша.

— Тьфу… Не веришь? Так на тебе подарок, — Ёлка почти силком сунула девушке в руки крапивный венок, — Пока не завянет, через него увидишь только то, что есть.

С этими словами тётка Ёлка схватила Тишу за плечи, заставила её поднять крапивный веночек перед лицом и глянуть сквозь него на сидящего на пороге избушки кота. Тиша ахнула, едва не выронив ведьмин подарок: вместо кота она увидела красивого, молодого, ладно сложенного мужчину. Совершенно голого. Из-под блестящих чёрных кудрей у него чуть виднелись острые кончики ушей. Заметив, что Тиша смотрит на него, "кот" улыбнулся и приложил палец к губам. Улыбнувшись в ответ, Тиша подняла глаза на крышу Ёлкина домика. Вместо тощей желтоглазой козы на травяном скате сидела стройная бледнокожая дева с лунно-белыми волосами до пят. Эта улыбаться не стала, только смерила девушку пренебрежительным взглядом и отвернулась. Горя от нетерпения, Тиша поскорее направила венок к возку, чтоб посмотреть на своего милого. Он показался ей ещё лучше, чем всегда! Слетела личина, делавшая сына силы похожим на простого хуторского парня: от него теперь ясно веяло лесом, своевольной дикостью, одновременно пугающей и манящей.

— Так он лесной хранитель, — прошептала Тиша, любуясь, — Я никому не скажу. Пусть бы побыл с нами подольше…

— Дура! Наплачешься! — тоже шёпотом прикрикнула на неё тётка Ёлка и ушла к себе в избу. На пороге она обернулась и увидела под старой ёлкой Нарока с Омелой. Схватившись за руки, молодые люди наперебой говорили что-то друг другу. Лица их светились от счастья.

— Тоже наплачется. Но тут уж, видно, судьба, — буркнула тётка Ёлка, затворяя за собой дверь.

Сумерки снова собрали всю компанию у огня. Тётка Ёлка заварила в котелке ароматный чай, Добрыня с Зуем задымили трубочками, Торвин, подсев поближе к свету, принялась наводить блеск на свою саблю. Нарок, воспрявший духом и уже одетый в чистую, свежезашитую рубаху, бодро уплетал остатки обеденных пирогов. Даже Вольник пришёл к очагу, улёгся на землю в ногах у Тиши.

— Эх, Ёлочка, хорошо-то у тебя как, — вздохнул Добрыня, — Тихо… Маэлева благодать… Вот что значит жить у этла за пазухой. Среди людишек такого не сыщешь, там сплошной непокой и дурацкое мельтешение.

— Так и оставался бы в лесу, — резонно заметила тётка Ёлка, — Чего тебе за Оградой?

— Дела, матушка, дела.

— Тогда не ной. У этла за пазухой, знаешь ли, тоже всяко бывает, и не всякая тишь к добру.

— А вот это точно, — сказал дядька Зуй, — Этлы, если подумать, не тише людей, тоже почудить мастаки. Только на свой лад. Взять хоть Светлую Мару. Тихая, вроде, и вреда от неё никакого, но вот вздумает петь да на ветвях качаться — и молодые парни, бывает, на её зов прямо в трясину идут…

— Эта Мара, она красивая? — спросил Нарок.

— Сам не видел, на стану врать. Но говорят, будто да, дивной красоты дева, только волос у неё нечеловеческий, лунный, и глаза голубые, вот навроде как у нашей Торвин.

— А я видела, — пискнула Тиша, — Ничего красивого. Девка как девка, только тощая, голая и простоволосая. Уважаемая Торвин**** куда лучше.

Дядька Зуй посмотрел на дочку неодобрительно:

— Ты думай, прежде чем рот раскрыть. А лучше вообще помалкивай, не встревай в разговор к старшим. Прости её, Торвин, это она сболтнула не от ума.