Последний полустанок

Под названием "Ноев ковчег" шли рифмованные строки:

Нет здесь "чистых" и "нечистых",

Все сдружились с высотой,

Самолет несется быстро

Над тридцатой широтой.

– Вообще, неплохо, золотко: мысль о дружном коллективе ясна, поощрительно резюмировал Медоваров.
– Только насчет широты надо проверить. А может, она тридцать вторая?

– Но ведь тридцатая тоже, наверное, была?

– "Наверное, наверное"...
– передразнил Медоваров.
– Наука, золотко, требует точности.

– Конечно.
– Аскольдик скорчил обиженную рожицу.

– Только ведь это не наука, а вроде поэзии.

– Вот именно "вроде". Нет уж, золотко, не спорь. В научном коллективе точность обязательна.

– Ну хорошо, - согласился Аскольдик.
– Напишем: "Над какой-то широтой".

– Пожалуйста. Тут уж не ошибешься.
– И Медоваров продолжал читать:

И для нас совсем не ново,

Что с Поярковым сидя,

Наша Нюра Мингалева

Презирает всех и вся.

Он талантлив, спора нет,

И дождется большей славы,

Но какой бывает вред

Льнуть к тому, кто самый "главный".

Передавая "молнию" Аскольдику, Медоваров похвалил:

– Молодец, комсомол. Демократично. Критика правильная, не взирая на лица. Можешь вывешивать, золотко. Кнопки-то захватил?

– Обязательно, Анатолий Анатольевич.

Людям было скучно. Все сгрудились возле "молнии". Кто-то хихикая, поглядывая назад, где сидели Поярков и Нюра. Кто-то удивленно пожимал плечами.

Римма уже успела посмотреть "молнию" в руках у Толь Толича, и ей захотелось увидеть, какое впечатление произведет на Анну Васильевну критическое выступление стенной печати. Сама-то Римма привыкла к этому. Ее рисовали в разных видах, то с одной прической, то с другой, дразнили "стилягой", чем она даже гордилась: завидуют, мол, вот и рисуют.

Заложив руки в карманы узких модных брюк, Римма подошла к Нюре.

– И вас намалевали. Вредюги.

Неверной походкой - самолет слегка покачивало - Нюра приблизилась к двери в кабину летчиков, где был приколот раскрашенный лист, прочитала и молча опустила голову.

– Не журитесь, Анна Васильевна, - чувствуя неладное, утешала ее Римма. Це "дружеский шарж". Бачите, що написано?

Пробежав через весь самолет, Нюра бросилась в кресло и закрыла лицо руками.

Поярков спросил, что случилось, но, понимая ее состояние, вскочил и сам поспешил выяснить причину.

– Пошляки!
– он протянул было руку к размалеванному листу, но Медоваров предупредил:

– Опомнитесь, Серафим Михайлович, Вы же знаете, что за это бывает? Это стенная пресса.

– Какая там к черту пресса? Грязные пасквилянты.

Медоваров встал и внушительно произнес:

– Мы не позволим так относиться к критике. Да и потом, я не пойму, в чем дело? О вас написано очень уважительно...

– Признается ваш талант, - пискнул из-за спины Толь Толича перепуганный Аскольдик.

Отодвинув в сторону Медоварова, Поярков оказался рядом с Аскольдиком, автором, художником и редактором злополучного листка.

– Бросьте вы о таланте. Когда всякие мокроносые мальчишки выносят на посмешище самое... Когда...
– Поярков не мог продолжать, не хватало воздуха.

Подбежал Марк Миронович и усадил его в кресло.

– Если хотите знать мое мнение, - сказал он, обращаясь к Медоварову, - то в старое время за такие дела мальчикам уши драли.

– Старики, конечно, глуповаты, - будто про себя сказал Аскольдик.
– Но что поделаешь, история им простит.

Столь откровенная наглость возмутила даже Медоварова. Однако, стараясь замять неприятный инцидент, он мягко пожурил Аскольдика, оправдывая его банальными словами, что-то вроде "молодо-зелено", затем, повинуясь настоянию Марка Мироновича и с молчаливого всеобщего одобрения, приказал снять "молнию".

– Но это в виде исключения, - не преминул заметить Толь Толич.
– Так сказать, по требованию врача. Он отвечает за состояние здоровья и товарища Пояркова и всех других членов экспедиции.

– Простите, Марк Миронович, - прошептал Поярков, силясь подняться.

Марк Миронович удержал его за плечи.

– Сидите, пожалуйста. И не прощу. Никогда не прощу. Если из-за каждого дурака мы будем за сердце хвататься, то эдак и до пятидесяти не доживешь.
– Он подергал свою седую бородку и, глядя вслед Аскольдику, пробормотал: - Ох, и устроил бы я ему Аскольдову могилу!..

Медоварова подозвал к себе еле живой диссертант, изучающий субъективные ощущения, и, стыдливо заталкивая под кресло наполненные так называемые гигиенические пакеты, спросил:

– А когда под...нимемся в зону кисс...лородной недостаточности?

– Правда, Анатолий Анатольевич, - поддержали его другие.
– По программе уже пора.

Медоваров хотел было пройти в кабину летчиков, чтобы отдать приказание о подъеме, но его остановил Марк Миронович:

– Что вы хотите делать?
– И, услышав ответ, категорически запротестовал: Не разрешаю. Абсолютно не разрешаю.

Похлопывая себя по голенищу свернутой в трубку "молнией", Толь Толич удивленно спросил:

– Но почему?

– Если хотите знать мое мнение, - как обычно начал Марк Миронович, - то я должен сказать, что на больших высотах сердцу трудно работать, тем более после этого, - он указал на "молнию".
– Как врач, я бы хотел обратить ваше внимание на охрану труда и элементарные требования-гигиены. А что представляет собой наша стенная печать? В условиях кислородной недостаточности, да и во всех других условиях, ею надо пользоваться умно и осмотрительно и доверять ее лишь чистым рукам. Абсолютно стерильным и опытным. Вы улавливаете мою мысль? Ну вот и договорились.

Поярков все время порывался встать, чтобы пройти к пилотам и посмотреть "Унион" на экране радиолокатора. Сейчас его должно быть видно хорошо - ведь самолет уже находится близко от того места, где диск стал подниматься в ионосферу.

– Виден как на ладони!
– обрадованно воскликнул радист, высовывая голову из двери.
– Скорее, Серафим Михайлович!

Тут уж Пояркова не удержать. На круглом экране, точно на большом голубоватом блюдце, вмонтированном в стол, отчетливо виднелась светящаяся овальная пуговица. На ней даже различались темные точки иллюминаторов. Но их видел радист, а Поярков, еще не оправившийся от сердечной боли, от обиды за Нюру и свое большое чувство, видел все как в тумане.