Последний русский

Замужем Кира не была и прижила ребенка «самостоятельно». Никто не видел ее мужчину, но она утверждала, что это был чрезвычайно красивый, умный, аристократичный, может быть, даже чистокровный поляк. Хотя, несомненно, тоже «сволочь». Между прочим, ей мой отец очень нравился. У нее, однако, довольно часто менялись любовники, которых она называла «мужиками», но все они были такими ничтожными, грубо простонародными и, уж конечно, «сволочами», что она их никогда нам не показывала, а встречалась с ними бог знает где.

С видом распорядительницы, словно невзначай, Кира втерлась между нами, отделила от меня Наталью и как бы переадресовала ее высокому красивому Максимилиану, бывшему супругу Натальи. Зачем Максу-то понадобилось приходить? Бог его знает. Скорее всего, сама Наталья попросила помочь в этот день. Или же он сам подрядился.

Еще недавно, засиживаясь в библиотеке, я как мог готовил себя к тому, что рано или поздно предстояло увидеть. Заказывал книги по судебно-медицинской экспертизе и патологической анатомии. Пролистывал мрачные фотографии-иллюстрации. Изрядный паноптикум трупов. Поначалу бросало в дрожь, но не надолго. Душевную боль, страх, любую неприятную эмоцию я мог при желании вообразить, возбудить в себе как психологический феномен в ходе медитативных упражнений. До такой степени, что едва выносил ее. Эмоция как чистая энергия. Мне казалось, что подобным образом я достаточно закалил себя… И вот увидел. Раз взглянув на гроб, больше не попытался этого повторить.

Кира приобняла меня за талию и, стараясь припасть к моему плечу напудренной, словно подопрелой щекой, принялась шептать:

– Подойдем, подойдем, милый! Надо попрощаться!..

Тут же была и Ванда, ее дочка и моя ровесница, которую, сколько я себя помнил, мне почему-то прочили в невесты. Понятно, в шутейном смысле. Такие вещи всегда делаются как бы шутейно. А, если разобраться, пожалуй, очень серьезно. Не знаю, что думала обо всем этом Ванда, мы с ней общались довольно редко, но мне она, во всяком случае, привлекательной девушкой не казалась. Не знаю, жили мы уже, кажется, не в голодные времена, но вот Ванда всегда была так голодна, словно неделю не кормлена, аппетит явно нездоровый, патологический аппетит, глисты у нее, что ли, водились.

С каким-то скрытым вызовом называла меня «братиком». То ужасно скованная и неловкая, то резкая, почти развязная. Плюс по провинциальному обидчивая. Мама, Кира и даже Наталья без конца намекали мне на такую возможность, «обращали мое внимание». Посмотри, говорили, какие у нее, у «кузины», большие красивые глаза, глазищи прямо-таки, и фигура, в общем, хороша, посмотри, какие сисечки, попка, и все прочее, обняться бы с ней, пригреться – уютно же, чудесно же. Несколько раз в детстве нас укладывали спать в одной комнате, и мы незаметно засовывали друг другу ноги под одеяло. Эти характерно направленные, возбуждающие взаимные игры не получили никакого дальнейшего продолжения. Иногда, присматриваясь к Ванде, я пытался вообразить себе, а не кроется ли в ней нечто тайное, порочное, но, не находя этому никаких признаков, а также по причине полного отсутствия инициативы с ее стороны, я быстро охладевал. Из каких-то слов, обрывков фраз у меня составилось впечатление, что она со мной особенно «блюдет» себя. Но не потому что мы были двоюродные брат и сестра, браки между которыми как ни как считались нежелательными, а как бы по долгу своего предназначения считала необходимым демонстрировать мне свою неиспорченность и целомудрие. Я же, со своей стороны, не решился бы ни на какую разведку и зондирование, так как это мгновенно было бы истолковано и ею (и мамами!) однозначно, – чего мне, повторяю, нисколько не хотелось. Достаточно и этой родственной болтовни, что мы подходим друг другу, о потенциальном сватовстве и т. д. Мы все больше дичились друг друга. У нее были необычайно пухлые губы, жадный рот. Циничный Павлуша называл их «рабочими», говорил: как присосется к тебе такими, потом неделю ноги будут трястись. Не знаю, как насчет глаз, грудки, попки, и уж, конечно, губ я бы не стал дискутировать, но вот лицо у нее было с любой точки зрения, мягко говоря, не эталон. В моем представлении – типичная деревенская морда, щекастая, носатая, как бы не очень чистая, на которой, как отмечал еще Гоголь, по народной поговорке «черт горох молотил».

Но главное, что мне в ней претило, – это ее необычайное сходство с матерью, то есть с Кирой, которая хоть и была родной сестрой моей мамы, но совершенно не была на нее похожа и вызывала у меня сильную брезгливость. Еще в детстве я внутренне морщился, когда та пыталась заворачивать меня в подол халата и «носить». Я как бы имел перед глазами шаблон того, что произойдет с девочкой Вандой спустя энное количество лет. Несмотря на все старания – напудривания, подкрашивания, сквозь Кирину пудру так и смотрела старуха. Так и Ванда как бы с детства казалась мне какой-то подпорченной, что ли. Я постоянно чувствовал это неприятное сочетание девичьего и будущей обрюзглости.

Последние месяцы мы почти не виделись. Кира иногда звонила, жаловалась, что дедушка с бабушкой совсем плохи и за ними приходится неусыпно присматривать. Они жили за сто километров от Москвы. Зато обе объявились сразу после маминой смерти. Приехали еще накануне, вечером – помогать, и вместе с Натальей полночи готовили еду для поминок.

В общем, несмотря на некоторую размытость окружающего пространства по причине действия успокаивающих таблеток, я вполне сориентировался. Разглядел стоящую в дальнем углу Павлушину маму.

Тетя Эстер была в своих огромных темных очках и черном шелковом платке. Но очки и платок – не только по случаю траура. Она всегда появлялась в них, после того как однажды ее, уже вдову, подстерегли в подъезде и плеснули в лицо кислотой. Когда-то тетя Эстер была хороша, и «бешеного темперамента». То есть, надо думать, гуляла направо налево, соблазняя всех понравившихся мужчин, пока одна из обиженных жен так зверски ей не отомстила. Мама подозревала, что тетя Эстер не пропустила и отца, но не хотела этому верить. Все равно продолжала дружить. Да и жалела по-женски. К тому же тетя Эстер была прекрасная портниха. Они втроем – мама, Наталья и тетя Эстер – часто собирались кроить, шить что-нибудь модное. Иногда к ним присоединялись Кира и Ванда. Эти шили-подшивали для продажи у себя в городке. Мне ужасно нравилось в такие дни, называемые в шутку «ателье», болтаться около них, слушать их разговоры, наблюдать, как они, часто полуодетые, с пестрыми сантиметрами, повязанными вокруг талий или накинутыми на шею, со ртами полными булавок, возятся с примерками, шелестят выкройками. Там пахло чулками, женским бельем, женской кожей и волосами. Кстати, первые модные брюки нам с Павлушей кроились именно под руководством тети Эстер.

Сам Павлуша на похоронах отсутствовал. Находился теперь бог знает где. А может быть, и еще дальше. Может быть, там, где зреют в изобилии виноград, финики, дыни, абрикосы, лимоны, гранаты, мины, автоматы. Да мало ли на земле хороших мест!.. Буквально накануне мероприятия его «загребли» в армию.

Что ж, о поступлении в институт мой лучший друг и не помышлял. В последних классах, когда мать перестала доставать, забил на учебу, вообще окончательно на все. Косил под тормознутого. А был ничуть не глупее меня. Иногда мне казалось, я понимал, в чем дело: он терпеть не мог отвечать на вопросы, на любые вопросы. Не говоря про учебу. Уж лучше промолчит. Со стороны казалось, что в нем заключено нечто самобытное. Напоследок учителя вдруг прониклись к нему зверским сочувствием. Отпетый двоечник, ни к чему не стремящийся, зазря пропадавший бедняга. Вроде как убогий. Вот-вот к выпивке пристрастится. На выпускные экзамены он вообще не хотел идти. Мол, все равно ни хрена не знаю. Добрая немка затащила и подсказывала прямо при инспекторе из министерства, как родному. Что ни говори, а балдой или, по крайней мере, разгильдяем прослыть не так уж плохо. Любят у нас юродивых.

Присылаемые из военкомата повестки Павлуша игнорировал вот уже несколько недель. Чуть что беспечно отшучивался, придумывал небылицы: «Меня в сапоги не обуют, я дебил, меня молния в детстве ударила» Или: «Мне положена отсрочка, я им принесу справку, что у меня уже трое детей…» Действительно начинало казаться, что при нашей бюрократической волоките-неразберихе и в этот раз как-нибудь обойдется… Но вот не обошлось.

С некоторых пор стали пасти «облавщики» из военкомата, а намедни нагрянули на квартиру.

Участковый милиционер, а с ним двое дюжих бритых сержантов-старослужащих позвонили в дверь. Тетя Эстер через цепочку объяснила, что сын практически не появляется дома, вообще не ночует. Но те предъявили бумагу, вроде ордера. Втроем протиснулись в дверь. Павлуша успел бежать через черный ход. Тетя Эстер развела руками: вот, нету, мол, дома сорванца. Значит, все-таки любила несмотря ни на что. Пыталась кокетничать с участковым, что при ее темных очках и обожженных щеках было нелегко.

Однако другая парочка сержантов покуривала-дожидалась на улице. Однако Павлуша, выглянув в окно и обнаружив засаду, не пошел на прорыв, а решил отсидеться на лестнице. Увы, упертые «облавщики» решили проверить и там. Свистнули тем двоим, на улице, чтоб поднимались через черный ход.

Без лифта подниматься было высоковато, и они не торопились. Павлуша заметался вверх-вниз по лестнице. Он мог попробовать достучаться с черного хода в мою квартиру или какую-то другую, а затем выбежать с другой стороны, через другой подъезд. Но, во-первых, времени было мало, а во-вторых, опасался, что на гулкой лестнице эхо тут же донесет шум и выдаст его маневр, и пока достучится в дверь, его схватят.

Двое «облавщиков» неторопливо, но неуклонно, как в страшном сне, поднимались вверх, а трое других продолжали допрашивать тетю Эстер в квартире, карауля у двери черного хода. Хорошо еще, что Павлуша скакнул на верхний этаж, иначе бы как раз оказался зажат между двумя группами. И теперешнее положение было не лучше. «Облавщики» в своем деле отличались большой опытностью. Раз уж нагрянули, прочесывали на совесть. Будучи тонкими психологами, учуяли, что тетя Эстер чего-то утаивает. Один из бритоголовых сержантов кивнул другим и стал подниматься выше.