Последний шанс

Аннушка ждала его в вестибюле. Увидела, поспешила навстречу.

— Ну, что она говорила? Что?

Он пожал плечами: такое короткое свидание. Многое хотелось сказать, да не успел.

— Наказала, чтобы я женился на тебе.

Аннушка оторопела. Не знала: верить — не верить? Шутит Иван или всерьез?

— Марина вас так любит...

Аннушка не смела поднять глаз: теребила кончик платка. Он легонько взял ее за подбородок, хотел увидеть глаза. Но девушка зажмурилась.

— Посмотри на меня, — потребовал Иван. А когда она раскрыла свои глазищи, спросил: — А кого я люблю?

— Не знаю, — тихо ответила Аннушка. — Наверно, Марину... Ее нельзя не любить. Она красивая и хорошая.

— А надо бы знать, — укорил он ее.

Но и сам в тот момент толком ответить на свой вопрос не мог. Еще несколько минут тому назад, в арестантской, он готов был последовать за Мариной на край света. Шли же жены декабристов за мужьями в Сибирь. Ушла за Дмитрием Карамазовым непутевая Грушенька. Почему за любимой не может последовать на край света и он!

Стоя перед переполошившейся Аннушкой, глядя в ее набухшие от слез глаза и зная, что причина этих слез он, первая ее невысказанная любовь, Иван растерялся.

И там... И тут... Таких два разных чувства! Там — жажда подвига во имя... Здесь что-то тихое, удобное, очень неопределенное...

Если «то» — любовь, тогда что же «это»? А если «это» — любовь, тогда что же «то»?

В каждом своем письме из заключения Марина спрашивала: «Поженились? Нет? Почему с этим тянете! Я хочу, чтобы у вас был сын».

Не отдавая себе отчета, Иван инстинктивно чувствовал, что Марина торопит события: «Пока я отбуду срок — у вас с Аннушкой все должно определиться, да так, чтобы назад возврата не было».

Аннушка молча показывала ему такие письма. И однажды Иван решил: «Марина этого хочет». Он никогда потом не сожалел о том, что расписался с Аннушкой; через неделю уже привык к ее заботам о нем и ее постоянному присутствию.

Впрочем, поскорее жениться у него была особая причина: приспело время официально усыновить Саню, который жил с ним. А женатому пройти все бюрократические рогатки на этом пути гораздо проще.

Марина вернулась из заключения через три с половиной года. Иван с Аннушкой и Саней в ту пору жили в большом обветшавшем доме Крохиных. Марина, конечно же, тоже поселилась под родительским кровом. Она быстро нашла общий язык с мальчишкой. И с тех пор стала членом Ивановой семьи.

Не слукавил ли Иван Иванович в то далекое время перед самим собой? Он никогда не задавал себе такого вопроса, поэтому и ответа на него не было.

Саня сидел перед ним, как неумолимый судья.

«Судить других — легко, — думал Иван Иванович. — А вот себя... И не только судить, но и осудить! Приговорить! А ведь мы чаще всего лишь делаем вид, будто судим себя. На самом деле лишь защищаем и оправдываем. По любому случаю находим смягчающие вину обстоятельства, смягчающие до такой степени, что вина кажется заслугой».

Да... Приходит время, и сыновья судят отцов. Только не по отцовским законам, а по своим, предлагая свои мерила добра и зла.

— Ты, отец, прошел в жизни мимо своего счастья. Вернее, не прошел, а прошмыгнул и обрадовался: «Не заметили». Такую женщину обошел! Чище и выше ее нет на земле. А она свою любовь к тебе выстрадала. Она и сейчас живет в твоем доме только для того, чтобы видеть тебя.

— Ну уж ты... Сочинитель, — смутился Иван Иванович, которому укорные слова сына были приятны. По крайней мере, не противны.

— Но я видел, каким добрым теплом светятся твои глаза, когда ты смотришь утром на Марину, и сколько равнодушия в них, когда ты приходишь с работы и тебя встречает Аннушка.

— Это же естественно, — осторожно оправдывался Иван Иванович. — Утром я встаю бодрый, отдохнувший, полный надежд, а прихожу уставший, опустошенный, нередко злой.

Саня покачал головой, он с такой версией был не согласен.

— Ты не думал, как страдает от такого двойственного положения Аннушка? Она же все видит, все понимает! С того дня, как вы расписались. А та боль, которая все эти годы живет в сердце Марины! Тебя все это устраивало — чужая боль, чужая мука, чужое страдание.

— Саня! Сын! В чем ты меня обвиняешь! — взмолился отец. — В том, что я после возвращения Марины не расстался с Аннушкой?

— Ты проповедуешь — дома и на службе — идеалы добра и милосердия. А по каким канонам сам живешь? По таким ли? Нет! По чужим, которые тебе навязали другие. Может быть, и хорошие люди. Но и они сами исповедуют совсем-совсем иные каноны. «Почему?» — спросишь ты. Да потому, что любой закон отражает опыт прошлого. А человек живет будущим.

— Да ты, Александр Иванович, анархист! — вырвалось у Ивана Ивановича. — Ты отрицаешь всякую законность.

— Не законность, а догматику прописных истин! Жизнь всегда шире и многограннее буквы. Вот природа живет по объективным законам, которые не зависят от чьей-то воли. В основе человеческих отношений должны лежать объективные законы природы. Совесть, что ли. Для меня тетя Марина — идеал женщины. Встречу такую — отдам ей себя всего без остатка. Не встречу — значит, туда мне и дорога.

(Вот это признание! Как мало мы знаем своих детей!)

— А Екатерина Ильинична? — не без подколки сказал Иван Иванович сыну, который только что развенчал всю его жизнь.

Саня протестующе поднял руку:

— Это совсем другое. Екатерина Ильинична — друг, от которого нет тайн, которому можно поплакаться в жилетку. Иногда мужчине просто необходимо поплакаться и выговориться. Женщины умеют слушать. Мужчины — рассказывать, а женщины — слушать.

Иван Иванович пытался вспомнить, с чего начался у них с Саней этот трудный, видимо, давно назревший разговор.

— Слушай, сын! А какое отношение все то, в чем ты меня обвинил, имеет к Тюльпановым?

— Ты сказал, имея в виду нестандартность отношений в их семье. И Екатерину Ильиничну сюда приплел... Мол, все ненормальное становится источником беды. А я показал тебе, что ты сам вот уже более двадцати лет являешься источником ненормальной жизни близких.

— Нет, это черт знает что! — воскликнул Иван Иванович, обидевшись на Саню всерьез.

Неизвестно, чем бы закончилась их беседа, если бы в это время в кабинет не вошли Крутояров со старым учителем.

Майор был, как всегда, доволен собой. Рот — до ушей, глаза расцвели васильками. Он с чувством победителя — этак небрежно, мол, глядите! — бросил на стол перед Орачем три мокрых фотоснимка одного и того же человека (в разных позах).

— Ну как? Давайте-ка сюда «бородатых», сравним!