Последний шанс

Возраст? Где-то 30—55 лет.

Глаза? Круглые... Выпученные от напряжения.

Только у одного из троих бородачей глаза оказались настолько особенными, что на это обратили внимание многие: очень злые, маленькие, прищуренные глаза.

Есть такой прием в плакатной живописи: с какой бы стороны ты ни глядел на плакат, под каким бы углом к нему ни стоял, глаза (или дуло пистолета) обязательно смотрят на тебя в упор.

Может быть, особенность впечатления от глаз одного из троих порождена пронзительностью злобного взгляда?

У двух остальных глаза на портретах были совсем не прорисованы. Лишь намек, как в древнегреческой скульптуре, которая сначала поражает не одухотворенностью выражения лица, а пустыми глазницами.

Одеты все трое одинаково: джинсы, кеды, куртки с тремя вшитыми разноцветными полосками на рукавах. У каждого в руках по спортивной стандартной сумке, из серии «молодежная» — черный саквояж, с каким в давние времена посещали больных земские врачи. Но у эскулапов саквояжи были из кожи, с жесткой ручкой, а эти из прорезиненной материи, на длинных лямках, чтобы можно было носить на плече.

У Ивана Ивановича защемило сердце: положи рядом с этими тремя бородатыми портрет, сделанный фотороботом по описанию Лазни, — и любой скажет: «Одна шайка-лейка!» Борода, сумка-саквояж на лямочках, куртка с сине-бело-красными полосками на рукавах. Единственное, что отличало Саню от остальных, — на ногах у него были кроссовки, импортные, на «липучках». Их ему недавно достала через своих знакомых Марина.

Портрет «Сани» был составлен в деталях, так что он выигрывал перед «плакатными» лицами троицы. Поэтому при осмотре внимание свидетелей привлечет прежде всего его портрет. И все известное им об ограблении мебельного они невольно свяжут с этим портретом. Такое заблуждение может иметь пагубные последствия для Сани.

А что, если Арсентий Илларионович, увидев все четыре портрета, под комментарий Крутоярова (а уж тот, зараженный навязчивой идеей, что бородач, описанный Лазней, — непременный участник ограбления, а возможно, что и главарь, постарается все расписать в красках), потеряв свою объективность, опознает в бородатом «Сане» своего безбородого обидчика, который запустил в собачонку Умку молотком? Совершив под впечатлением внешних факторов ошибку, он будет на ней настаивать и тогда, когда начнет создавать с помощью фоторобота портрет водителя серой машины с номерным знаком ЦОФ—94.

Иван Иванович непременно покажет старому учителю биологии все четыре фотопортрета, но позже, когда Арсентий Илларионович вернется с Крутояровым из лаборатории.

Иван Иванович убрал портреты «трех богатырей» к себе в стол, туда, где лежал портрет «Сани», и перевел разговор на другую тему:

— Что по серой машине?

Крутояров начал описывать трудности, с которыми столкнулся при выполнении задания, и как он лихо выкрутился в, казалось бы, безвыходной ситуации.

— Связь называется! Ночью и то едва дозвонился. Ни черта не слышно. От крика охрип. — Он продемонстрировал, как осел его голос от натуги. — Сделал запрос. Позвонят, ребята будто надежные. А нет — напомню.

Крутояров любил комплименты. Он и сейчас набивался на похвалу. Явно хотел произвести впечатление на «клиента», с которым ему предстоит работать. Иван Иванович похвалил его:

— Олег Савельевич, да лучше вас в управлении никто бы не справился с этой работой. Благодарю!

Крутояров преобразился, ночная усталость исчезла с лица, в плечах раздался, появилась строевая осанка во всем его облике.

«Силен человек своими слабостями», — невольно подумалось Ивану Ивановичу.

Крутояров вежливо пригласил с собой учителя. На пороге обернулся и предупредил:

— Товарищ подполковник, жена звонила. Говорит: «Сын нашелся»... Он что, малолетний? Потерялся...

— Да уже двадцать восьмой. Такие порой теряются еще надежнее.

«Я у него стал уже подполковником», — подумал Иван Иванович. Крутояров всегда с удовольствием подчеркивал, что они оба «в одной весовой категории», и называл за глаза своего начальника «мой майор». А вот сейчас, еще до официального объявления приказа, повысил Ивана Ивановича в звании и тем самым как бы поставил его над собою.

Санька нашелся — это и тревога, и успокоение одновременно. Сейчас должен состояться самый важный разговор. Но освободит ли он отца от тяжести, осевшей на его сердце?

Иван Иванович позвонил домой.

— Доброе утро...

— Доброе, Ванюша, — отозвалась Аннушка. — Саня-то, оказывается, и не пропадал. Позвонил с вечера, трубку подняла Иришка. Сказал: «Я у Генераловых, задержусь». Ни меня, ни Марины дома не было. Иришка ушла. Вернулась поздно, говорит: «В библиотеке задержалась». Знаю я эти библиотеки до часу ночи... Пришла, легла спать...

«У Генераловых...» На какое-то мгновение боль в сердце ослабла. Но тут же всплыла новая тревога. «Сейчас у Генераловых... А вчера в восемнадцать ноль-ноль где был? В мебельном? Лазня тоже в 18.25 находился уже в шахте, зарабатывая «железное» алиби».

— Не звонил... с утра-то?

— Отец! — возмутилась Аннушка. — Ты на часы глянь.

Он посмотрел: четверть седьмого. А у него такое ощущение, будто и ночи-то не было, до сих пор продолжается вечер, который принес столько тревог и сомнений.

— Я еще немножко тут подзадержусь...

«Немножко» — это до вечера?

Он представил, как жена сидит на кровати, подобрав ноги, этакая клушка-хлопотушка в розовой ночной рубашке до пят, которую ей сшила сестра Марина.

Кроме пальто, в доме все было сшито умелицей Мариной: от занавесок до модняцких брюк для Ирины и рубашек для мужчин. Аннушке — сорок второй. Она жила двумя великими проблемами: как бы повкуснее накормить всех, а самой... похудеть. Первое у нее получалось отлично. Одних борщей в ее меню двадцать восемь наименований. А какие блины! И с чем только она их ни ухитрялась делать: с мясом, творогом, медом, топленым маслом, со сметаной, с вареньем... А какие сырники! Во рту тают. А тушеные овощи! А всякие деликатесы! Саня был бесцеремонен с мачехой. Отодвинет тарелку: «Сыт покуда — съел полпуда». И тут же встанет из-за стола. «Посидел бы... — осторожно просила Аннушка. — Другие еще едят». «Помочь не могу», — со скрытым намеком говорил парень. А если Аннушка начинала потчевать кулинарной новинкой, на которые была таровата, он с усмешкой говорил: «Я — не подопытная свинка».

Ивану Ивановичу был неприятен такой тон, но он старался не разжигать семейные конфликты. «Положи-ка, мать, мне еще кусочек», — говорил, протягивая тарелку. Аннушка, глотая слезы, вознаграждала мужа от всей души. Он ел и нахваливал.

Аннушка свято верила в древнюю истину, что путь к сердцу мужчины лежит через его желудок. Следовательно, хороший аппетит мужа — верный признак любви.

Иван Иванович старался ее не разочаровывать. И если бы не его хлопотная работа, разнесло бы его, как рождественского борова. А так — держался в пределах. А вот сама Аннушка норму в этом плане перевыполнила. Не так чтоб уж очень, но все же... Она завидовала сестре: «И ешь ты не меньше меня, а фигура — как у Иришки...» Марина отшучивалась: «Порода во мне малопродуктивная: не в коня корм».