Последний верблюд умер в полдень

— Ну, нам приходилось и хуже, — отозвалась я. — По крайней мере, нас трое; и я считаю, Кемит, что ты не боишься опасности. Есть у тебя какие-нибудь предложения, мой друг?

Отвечая на мой жест, Кемит подошёл и устроился рядом со мной. Рамзес немедленно сделал то же самое. Он испытывал неподдельное восхищение перед этим молчаливым, красивым мужчиной; при взгляде на них казалось, что видишь аиста с птенцом, и улыбка тронула мои губы.

Эмерсон не улыбался. Обмахиваясь шляпой, он заметил с сарказмом:

— Если у Кемита есть предложение, которое может вытащить нас из этой ямы, я сниму шляпу перед ним. Мы…

— Ты не можешь снять шляпу, Эмерсон, пока не наденешь её, — перебила я.

Эмерсон с такой силой нахлобучил злополучный предмет на копну непокорных чёрных волос, что даже ресницы вздрогнули.

— Как я уже говорил, мы находимся более чем в шести днях верблюжьей рыси от Нила; пешком идти значительно дольше. Если мы верно следовали так называемой карте, то впереди находятся источник или оазис. До них можно добраться по меньшей мере в течение двух дней на верблюдах, из которых у нас нет ни одного. У нас есть вода, которой при строгой экономии может хватить на два дня.

Это было точное и угнетающее резюме. Эмерсон не сказал, благо мы все это знали, что нынешнее отчаянное состояние было связано с бегством наших слуг. В полном составе они скрылись накануне ночью, забрав с собой все бурдюки с водой, за исключением частично наполненных фляг, которые находились в нашей палатке и походном ящике, и тех, что я всегда ношу прикреплёнными к поясу. Они могли бы поступить и хуже: например, убить нас. Впрочем, я не намерена объяснять их мягкость сердечной добротой. О силе и свирепости Эмерсона ходят легенды; многие из простых туземцев верят, что он обладает сверхъестественными способностями. (Да и у меня есть определённая репутация — Ситт Хаким^[5], раздатчица таинственных лекарств.) Так что вместо того, чтобы бросить нам вызов, они просто смылись глухой ночью. Кемит утверждал, что был выведен из строя, когда попытался помешать им, и в доказательство этого демонстрировал огромную шишку на голове. Не могу объяснить, почему он не присоединился к мятежникам: возможно, преданность — хотя он был обязан нам не больше, нежели другие, ранее трудившиеся на нас, — а возможно, ему просто не предложили присоединиться к ним.

Многое, что относилось к Кемиту, нуждалось в объяснении. В тот миг он напоминал нахохлившуюся птицу в гнезде, колени его находились приблизительно на уровне ушей, но он вовсе не производил комического впечатления. Действительно, в его точёных чертах ощущалось достоинство, которое напомнило мне о некоторых скульптурах IV династии, а особенно о великолепном портрете фараона Хефрена^[6], строителя Второй пирамиды. Я как-то обратила внимание Эмерсона на это сходство; он ответил, что не видит ничего удивительного, так как древние египтяне были смешанной расой и некоторые из нубийских племён могут оказаться их далёкими потомками. (Следует добавить, что эта теория Эмерсона — которую он рассматривает не как теорию, но как факт — не была принята подавляющим большинством его коллег.)

Но я вижу, что уклонилась от темы моего повествования, как бывает, если передо мной внезапно возникают научные вопросы. Позвольте же мне вернуться на страницы моего дневника и объяснить по порядку, как это мы умудрились оказаться в такой чрезвычайной ситуации. Я делаю это не в показной надежде продлить ваше беспокойство о том, остались ли мы в живых, дорогой читатель, ибо, если у вас есть интеллект (которым, я надеюсь, мои читатели обладают), вы поймёте, что я не смогла бы писать эти заметки, если бы находилась в том же мире, что и верблюды.

* * *

Придётся перелистнуть много страниц назад. Вернёмся в тихий загородный дом в графстве Кент, в ту пору, когда листья, превращаясь из зелёных в золотисто-бронзовые, предвещали приближение осени. После напряжённого лета, занятого преподаванием, чтением лекций и подготовкой публикаций о раскопках предыдущего сезона, мы намеревались начать подготовку к ежегодной зимней работе в Египте. Эмерсон сидел за своим столом; я быстро шагала туда-сюда, держа руки за спиной. Бюст Сократа, затейливо испещрённый чёрным — именно в этот бюст Эмерсон, когда иссякало вдохновение или что-то выводило его из себя, имел привычку швырять своё перо — смотрел на нас благосклонно.

Предметом обсуждения, как я наивно полагала, являлось будущее интеллектуальное развитие нашего сына.

— Я полностью разделяю твою сдержанность в отношении государственных школ, Эмерсон, — заверяла я его. — Но мальчика хотя бы когда-нибудь следует чему-нибудь учить. А так он растёт, как маленький дикарь.

— Ты несправедлива к себе, моя дорогая, — пробормотал Эмерсон, взглянув на газеты в руке.

— Он исправился, — призналась я. — Он уже не говорит так, как раньше, и сумел избежать опасности для жизни или здоровья в течение нескольких недель. Но он не умеет себя вести так, как полагается, с детьми его возраста.

Эмерсон нахмурился.

— Постой, Пибоди, это не так. Прошлой зимой, с детьми Ахмеда…

— Я говорю об английских детях, Эмерсон. Естественно.

— В английских детях нет ничего естественного. Господи, Амелия, в наших государственных школах царит кастовая система хуже, чем в Индии, и те, кто находится в нижней части лестницы, подвергаются более злобным оскорблениям, чем любой неприкасаемый. Что же касается поведения с представителями противоположного пола — надеюсь, ты не собираешься исключить общение Рамзеса с девочками? Так вот, я уверяю тебя, что именно на достижение этой цели направлена деятельность твоих драгоценных государственных школ. — Разгорячившись, Эмерсон вскочил, разбрасывая бумаги во все стороны, и начал ходить взад и вперёд, пересекая мой путь под прямым углом. — Проклятье, я иногда удивляюсь, как высшие классы в этой стране умудряются заняться воспроизведением! К тому времени, как парень оставляет университет, он так боится девушек своего же класса, что для него почти невозможно говорить с ними на понятном им языке! Он не получит вразумительного ответа из-за женского образования, если только возможно допустить существование подобного термина… Ой! Прошу прощения, моя дорогая. Тебе больно?

— Вовсе нет. — Я уцепилась за руку, протянутую, чтобы помочь мне подняться. — Но если ты намерен шагать во время лекции, постарайся, по крайней мере, ходить вместе со мной, вместо того, чтобы пересекать мой путь. Столкновение было неизбежно.

Солнечная улыбка озарила его хмурое лицо, и он нежно обнял меня.

— Только такого рода столкновение, я надеюсь. Ну вот, Пибоди, ты вполне согласна со мной в том, что система образования неполноценна. Ты же не хочешь сломить дух мальчика?

— Всего лишь чуть-чуть его согнуть, — пробормотала я. Но перед Эмерсоном так трудно устоять, когда он улыбается и… Не столь важно, что именно он делал; но когда речь идёт о сапфирово-синих глазах Эмерсона, его чёрных и густых волосах, его фигуре, элегантной и мускулистой, как у греческого спортсмена — даже без упоминания о ямочке (она же расселина) на подбородке, или энтузиазма, который он привносит в осуществление супружеских прав… Нет нужды излишне конкретизировать, но я уверена, что любая здравомыслящая женщина поймёт, почему предмет образования Рамзеса перестал меня интересовать.

Затем Эмерсон вернулся на своё место и поднял газету; я же вернулась к нашей теме, но в значительно смягчённом настроении.

— Мой дорогой Эмерсон, сила твоих убеждений — то есть, твои аргументы — являются чрезвычайно убедительными. Рамзес может ходить в школу в Каире. Существует новая Академия для молодых джентльменов, о которой ко мне поступали хорошие отзывы; а так как мы будем вести раскопки в Саккаре^[7]…

Газета, за которой повернулся Эмерсон, с шумом развернулась. Я замолчала, охваченная ужасным предчувствием — хотя, как показали события, всё было не так уж и ужасно.