Последний властитель Крыма (сборник)

Внезапно в сенях послышался шум, кудахтанье попавшей кому-то под ноги квочки, гром ведра, чертыханье, и перед генералом появилась небольшая, ладная фигурка его адъютанта Ла Форе. «Барон Александр Де Ла Форе», – как рисуясь, чуть грассируя, представлялся его адъютант вполне созревшим под южным небом девицам в городках и местечках, и у тех сладко замирали сердца: петербуржец, аристократ и душка военный!

На сей раз дамский угодник был бледен, взъярен, и глаза горели угольями на его едва еще знакомом с бритвой лице.

– Ваше Высокопревосх… Разрешите? – спросил он, роняя руку в перчатке от околыша корниловской, черной с белым кантом фуражки.

– Что вы, корнет, как в оперетке нечистая сила, всегда не вовремя являетесь? – недовольно спросил Слащов. Но в его надтреснутом голосе чувствовалось, что он любил этого юношу, и Нина Николаевна, погладив корнета своими лучистыми глазами, показала, что все нормально и можно говорить, генерал ворчит по привычке.

– Яков Александрович, вы видели, кто от командующего прибыл? – спросил Ла Форе.

– Ну, видел… Этот… как его… Товарищ министра, что ли… Из Освага [2] . Как его, дьявола… А! Пейдар. Он еще с Гучковым в Думе шелупонился.

– Ну, так и есть! Ваше Высокопревосх… Господин генерал! Помните, я вам рассказывал, как моя матушка с сестрой Нестерович из Комитета солдат, бежавших из плена, офицеров на Дон переправляли? Да они же и вам помогли, Яков Александрович!

Генерал показал, что помнит.

– А помните, я рассказывал, когда генерал Алексеев срочно просил денег для эвакуации офицеров из Одессы и Севастополя перед погромами? Они к Гучкову ходили, на коленях стояли, да тот денег не дал, помните?

2

Осваг – отдел информации и пропаганды при штабе Деникина.

Генерал смотрел на адъютанта не шевелясь, и донец в углу замер, сжимая в руках сапог, стянутый с трубы самовара.

– Так вот, эта гнида с Гучковым сидела, икру с осетрами жрала, а им отказали, и восемьсот офицеров тогда в одном Севастополе матросня разорвала, и брата моего первым, помните? Да я рассказывал Вам, Ваше Превосходительство, он мичманом был и погнал с корабля эту Островскую, большевичку из Совдепа, что к бунту призывала! Ни копейки с Гучковым они не дали, а он сейчас с жиру лопается, Ваше Превосходительство!

Слащов смотрел на своего адъютанта в упор, и боль в правой стороне черепа разгоралась, пульсируя, и генерал чувствовал, что безумие, черное, душное, накатывает на него, он уже не слышал корнета, в его голове живьем вставали рассказы очевидцев и сухие строки отчета деникинской контрразведки о событиях в Крыму.

Евпатория, 18 января 1918 года, Крым

Кованая крышка сдвинулась и поехала в сторону, и чья-то рожа, появившись в просвете, скомандовала:

– А ну, выходь…

Гидрокрейсер «Румыния» покачивался на морской зыби, чуть поодаль – транспорт «Трувор».

Офицеры выходили поодиночке, разминая суставы и жадно глотая свежий морской воздух. На обоих судах к казням приступили одновременно. Светило солнце, и толпа родственников, жен и детей, столпившихся на пристани, могла видеть все. И видела. Но их отчаяние, их мольбы о милосердии только веселили матросов.

– Пожалте, господа, – издеваясь, пригласил безносый и колченогий матросишка. – Кто первый желат?

Штаб-ротмистр Новацкий шагнул вперед. Не затем, чтобы подать пример остальным – сильно израненный, он истекал кровью, и просто не было больше сил терпеть эту боль.

Островская, худенькая и стриженая дамочка, в недавнем прошлом из курсисток, а ныне комиссар и анархистка, с белыми глазами и узкими, как лезвия, губами, улыбнулась.

– Нельзя так, товарищи, – слукавила она, обращаясь к толпе матросов. – Ранен человек, надо перевязать. Знаете, сколько зрителей на берегу? Потом обвинят нас в бесчеловечности…

С Новацкого сорвали форму и отодрали бинты, причем он трижды терял от боли сознание, и трижды его отливали водой.

Вой донесся с берега, где бился в руках у матери его 12-летний сын, и она закрывала ему глаза ладонью, не в силах отвернуться сама.

Штаб-ротмистра перевязали, и матросы поволокли его в трюм, к топке. Ее пламя бушевало, разбрасывая вокруг адские отблески. Новацкий глянул в огонь и мгновенно стал седым. Островская, срывая голос, заголосила, запричитала, завизжала, закликушествовала:

– Именем революции… Славные соколы, альбатросы анархии, покончим с прошлым, и пусть огонь примет эту жертву!

Среди матросов поднялся ропот, но безносый и второй, в драном тельнике, схватили Новацкого, пригнули голову и швырнули внутрь. Ужас сковал окружающих. Пронзительно закричал, заверещал человек в топке, но за ним тут же захлопнули заслонку – чтобы не выскочил…

Островская перевела дух. В ней все пело, как после оргазма, и она предвкушала новые и новые приливы удовлетворения.

– Давай! – махнула она, возвращаясь на верхнюю палубу, и следующая казнь началась.

Но действо разнилось на «Труворе» и «Румынии».

На гидрокрейсере обнаженную жертву после издевательств обычно пристреливали, прежде чем кинуть в море. Некоторых бросали и живыми, связав руки и ноги и оттянув к ним голову. Вся семья полковника Сеславина в полном составе стояла на коленях на пирсе и молила о пощаде. Его и пощадили, он не сразу пошел ко дну, и с борта какой-то матрос добил полковника выстрелом в голову.

На «Труворе» отрезали жертве губы, уши, нос и гениталии, иногда руки, и бросали в воду живыми. За двое суток казней на обоих судах погибли 300 человек. Каждого мучили минут пятнадцать – двадцать…

10 сентября 1919 года, ставка генерала Слащова под Бердичевом

Генерал медленно раскрыл глаза. Был еще полдень, но над селением как будто потемнело, небо хмурилось, обещая спасительный дождь.

– Вы сейчас, корнет, немедленно отправитесь с донесением к генералу Бабиеву. Донесение чрезвычайной важности. И никаких разговоров! – крикнул генерал, видя, что корнет собирается взмолиться.