Последний закон Ньютона
Шрифт:
Она сказала:
– Но можно и по-другому.
Наверное, она подумала, что нас по какой-то причине не устраивает первый маршрут, но мы не хотим огорчать ее отказом. Может, подумала она, мы не любим в это время суток сворачивать направо или нас может расстроить вид отсыревшего скверика, который мы невольно будем вынуждены миновать на пути к магазину. Да мало ли что. И она все тем же скромным голосом начала рассказывать про запасной вариант. При этом ее небо вновь прояснилось, вновь выглянуло отдаленное, пусть не совсем прозрачное, но теплое солнце. Снова стало хорошо. Однако «вариант» вскоре закончился; автор наконец и почему-то с обидой сказал свое «большое спасибо». В ответ женщина вновь ответила, «не стоит благодарности». Это «не стоит» она произнесла, уже как бы удаляясь в ту страну, откуда мы вырвали своими вопросами; солнце снова подернулось дымкой, и вот его нет. Автор помешкал в последний раз, сошел с дороги; женщина на это рассеянно кивнула и ушла
До указанного магазина дошли, выбрав вариант со сквериком. Шли молча, что-то не разговаривалось. Скверик оказался как скверик – между двумя сырыми домами. На зеленой скамейке мок забытый цветастый журнал с мордатой собакой на обложке. Потом вернулись на кладбище и снова долго бродили и ступали, ища скамейку у оградки, столик у скамейки, просто место, чтобы прислониться, снять усталость с непривычных городских ног, а стаканы и колбасу можно подержать и в руках, чай, не немцы. Выяснив походя, что Смоленское кладбище в своих захолустьях похоже на заилившееся, поросшее камышом русло безымянной речки. И речку эту нужно снова открывать, именовать и наносить на карту. Поэтому проще ее закопать…
Кстати, вспоминая те давние поиски, где бы выпить, автор взял и улыбнулся. И почему же? Ему пришло в голову, что это все читает неопытный человек, какой-нибудь кандидат сидячих наук, и вот в этом месте он заскорбел и даже, может, сделал ошибку в расчетах окружностей, понимая, что мы с другом Гришей не нашли подходящее место, вылили с трудом добытую водку в мокрую траву, колбасу поломали о колено и раздали сырым насекомым. Но это простительная в его звании ошибка. Мы нашли в этих географических дебрях косой пенек рядом с чьей-то подернутой забвеньем могилкой и довольно комфортно расположили на нем закуску и одноразовые стаканчики, сетуя на их неустойчивость на косых пеньках. А потом, неудобство-то мы испытывали лишь до третьего тоста, как это обычно и бывает. Впрочем, не было и никакого неудобства. Ибо все время, пока покупали, пока шли, искали, устраивались рядом с чьей-то полустертой могилкой, стараясь не наступить на соседнюю, – нас, во всяком случае автора, сопровождало чувство, что случилось что-то важное, то есть хорошее. Как в том же детстве: сидишь на диктанте, морщишь еще неприспособленный для этого лоб, а в середине тебя, в районе внутреннего кармана, живет некая радость. Думаешь, откуда там радость, краем уха слушая диктовку учительницы, а другим краем – все остальные звуки родной природы за весенним окном. И вспоминаешь, что, идя в школу, ты заметил ее, и она тебя тоже заметила и даже почти поздоровалась, наши могут подтвердить. И от этого совсем не страшными кажутся «-то-либо-нибудь-кое-таки-ка» и Озаренок с дружками, а свистеть ты уже практически умеешь, хоть пока и недалеко… Мы пили с Гришей, говорили о привычном, а перед глазами всплывали лицо мимолетной женщины и ее улыбка, такая удивительная в этом городе, в эту погоду, пору года, в это летосчисление. Куда она ушла? Автор посмотрел в этом смысле на Гришу, но тот был занят разливом, стараясь не опрокинуть посуду. Мы снова пили, говорили про хорошее; приводили примеры этого хорошего в жизни и в литературе. И выходило в итоге, что в природе все правильно и замечательно; ведь и мы когда-нибудь будем лежать, а сверху будет дождик, и кто-то будет стоять над, придерживая стаканчики, пока другой наливает, ибо их можно опрокинуть даже струей из бутылки. Так мы беседовали, выстраивали перспективу насчет лежания под и, естественно, не верили. Конечно, думали мы про себя, мы будем жить вечно, остальные как знают. Тем более что внутри, в районе внутреннего кармана лежала свернутая ужиком детская радость; вот ее можно в любой момент взять и потрогать… И совсем уже на нас сошел дух мирен, когда мы увидели, что разделить с нами трапезу пришла мышка. Средних размеров мышка с кокетливой рыжей полоской на спине. Мы бросили ей пищу, она не испугалась, а, наоборот, взяла это дело зубами и неспешно ушла по месту своего жительства. Мы посмотрели вокруг и увидели, что дождь прекратился, что жизнь продолжается, что все хорошо – грех жаловаться! Еще увидели много пустых бутылок и одноразовых стаканчиков и сделали вывод, что это кафе никогда не пустует.
Заканчивали мы свой поход в какой-то отчаянно порожней пивной. Там было много пустых столиков, горел на стенке плазменный телевизор, что-то моргая и показывая. Девчонка-продавщица смотрела на экран большими глазами, в которых отражалось шевелящееся изображение, лицо ее было озабоченное и сутулое. Мы сели в глубине этого забубенного помещения. Помолчали, прислушиваясь к крикам от телевизора. Гриша поднял рюмку, затем поставил ее на нечистый стол, посмотрел на телевизор, потом на мерехтящую девчонку, потом на автора и спросил.
Он спросил:
– Ты не помнишь, откуда она появилась?
– Нет, –
ответил автор, не удивляясь, сразу поняв, про что речь. – Не помню, откуда пришла и куда исчезла. Была, и все.– Не могло же двоим показаться, – сказал Гриша, – такого не бывает!
И вздохнул.
Монолог портретиста
Этот монолог написан, можно сказать, по заказу. Однажды к автору обратился его старинный друг художник Давид Бродский и сказал, так и так, мне предложили пару разворотов в крутом журнале, но сказали, чтобы я написал про себя сам; мол, вы, Бродский, знаете себя лучше всех! Ну, допустим, я себя знаю, но, допустим, мой писательский талант закончился в детстве, после того, что я написал на школьном заборе, а наш завхоз прочел. Короче, сказал Давид, я на тебя надеюсь. И пошел себе отдыхать на стуле, задав кроткому автору такую шараду.
Пришлось вздохнуть и сесть сочинять. От лица, разумеется, злокозненного друга Д. Бродского. Ему потом так и говорили: ой, какой же вы умный-благоразумный. И портреты ваши великолепны, и пишете вы прямо-таки баснословно. Автор видит, как друг Давид скромно приемлет похвалу и мудро качает мудрой головой: мол, да будет вам, так взяло и написалось…
Короче, вот и
Монолог
Как говорит мой друг-музыкант: «Главное в музыке – начать играть, но футболисты зарабатывают больше!» Так никто и не против. Особенно насчет начать. Бывает, станешь перед пустым холстом и стоишь. Полдня прошло, а ты всего два раза отошел: первый за сигаретами, второй – вытряхнуть пепельницу. А на холсте по-прежнему счет «0:0».
Художник – это такая профессия. Стоячая…
Стоишь себе, мысли всякие прыгают. Например, кого лучше рисовать: человека или нет? Естественно! Осень никуда не спешит; дерево не заглядывает тебе через плечо, не укоряет: а вот тут не похоже, у меня от природы глаза более выпуклые, в смысле выразительные! А женщина заглядывает. И на портрете желает выглядеть где-то между школьницей и старшеклассницей. Хоть ей уже за 30. И ее сынишке тоже!.. Это у них такой отсчет: ей за 30, за 30, за 30, потом сразу 70! А паспорта просто ненавидят. Они бы эту дату рождения отменили к чертовой матери; а если и ставить, то такую – маленькую-премаленькую! И не в паспорте, а в степи под Херсоном…
Чего это я разошелся… Да потому что!
Нет, конечно, есть исключения, полно. Одной бизнес-вумен сделал портрет. Поставил и вышел. Позже захожу, смотрю – плачет. Это был портрет ее матери. Я его составлял, как следователь, по крупицам, по старым фоткам, по интуиции. Правда, очень хотел, чтобы получилось.
Все время волнуешься, как в первый раз: понравится или нет?! Ура, все довольны – так свои кричат: Бродский, где искусство, покажь?!. Художники кричат. Какое искусство, когда у тебя за спиной стоит заказчик, за заказчиком стоят то ли удобрения, то ли алюминий. Плюс у него на руке пять пальцев и все указательные. Портрет желает, не знает, какой, но такой, как тот, который он видел в Третьяковке, но чтобы переплюнуть! А какой именно? Может, «Девочка без персиков», но в очках и с лысиной?.. Нет, говорит, но через три дня мне в Гонконг; и не забудьте переплюнуть. Патронов не жалеть!..
Вот вам и искусство.
…Или попробовать себя в кутюре. Придумать что-нибудь такое, на стыке наук. Например, «бюстгальтеры самонаводящиеся». Успех бешеный! Весь подиум в осколках!.. Глупости всякие лезут. Какие осколки! Когда эти модели – та же капуста: ее раздеваешь, раздеваешь, а внутри кочерыжка!
…И главное, все спешат! Крутятся, как белка под колесом. Он же, когда бреется, не совпадает со своим же изображением в зеркале. Спрашиваю жену: как у вас дети получаются, если муж постоянно в разъездах? Глаза отводит, говорит, да по-всякому. Например, Марточку он из Бразилии надиктовал на автоответчик…
А разве можно в этом деле спешить? В портрете. Это фотография до ближайшего дождя, а портрет – страшно сказать!.. Композитор заказал портрет себя, жены и любимой собаки вместе. Пока я делал, они развелись. Он говорит, оставь меня и собаку, а вместо жены вставь портрет моей новой машины. Я говорю, нет, не будет. Сейчас это не портрет, а просто картина «Мужчина, женщина и Черри». Где-то в Швейцарии. Где они все? А портрет живет. В какой-то момент он отделяется от хозяина и начинает жить своей жизнью.
Значит, все-таки искусство.
Сколько ему, кстати, достается! На одно полотно пятьдесят мнений, причем все хриплым голосом. Те кричат, это не искусство! Эти кричат, а что тогда, по-вашему?! Молодежь кричит, не знаем, про что вы тут материтесь, но для нас – молодежи – из всех искусств главнейшим является искусство любви в парадном! Помню, ночь спорили, всем досталось! Бродский, ты реалист, сливай воду!.. Два раза за водкой бегали или пять! В конце я говорю главному ломщику традиций, Эдик, у тебя есть любимая женщина? Он кричит, ну допустим! Говорю, Эдик, ты хотел бы портрет любимой женщины в виде ведра с гайками?.. Замолк. В общем, утром он пошел за водкой уже один и очень не спеша…