Последний зов
Шрифт:
Он подался вперед, к Голякову. Но слова не шли. Пропали слова, застряли в стиснутом горле.
– Я хотел...
– Докладывайте.
– Голяков швырнул окурок в окно.
– Только начистоту.
– Один я... Можете проверить оружие...
– Новиков мельком увидел землистое от усталости лицо Иванова, и ему стало не по себе.
Начальник заставы угнетенно молчал, гладил заросшую щетиной щеку, то и дело посматривая в раннюю синь близкого рассвета, опять гладил щеку - словно у него зубы болели.
– Продолжайте, - холодно сказал Голяков.
Все сильнее сжимало горло... Он не
Почему Богданьский не побоялся? Почему?!.
– Слишком много вопросов, младший сержант.
– Нас правде учили.
– Расскажете дознавателю вашу правду. Довольно болтовни!..
– Голяков не удостоил младшего командира вниманием. Хлопнул дверью.
– Мальчишка ты, Новиков, совсем зеленый... Ну, кто тебя за язык тянул!.. Много говоришь. В пятницу не рекомендуется. Вредно в пятницу несчастливый день. Как понедельник.
Издалека, из такого далека, что слова будто бы размывало, как на испорченной патефонной пластинке, Новиков скорее угадал, нежели расслышал голос начальника заставы, спокойный, неузнаваемо тихий:
– Не все черти с рогами, Алексей, не все. Бог не выдаст - свинья не съест. Голякову я тебя не отдам. Иди спать. Давай поспи, сколько удастся. Ну, давай, Алексей, спать отправляйся... Ни в кого ты не стрелял.
– Товарищ старший лейтенант, я не хочу...
– Кажется, ясно сказано!
– Да я...
– Разъякался.
– Выслушайте... Я сам за себя отвечу.
– Мне твое прекраснодушие ни к чему, парень. Ты это брось. Шагом марш спать!
– И старший лейтенант вдруг заорал не своим голосом: - Спать!
Иванов отвернулся к окну.
От дубовой рощи или еще откуда затрещала ранняя птица - нелепый клекот с тонкими переливами, пойди разбери, какая такая птаха стрекочет. Иванов достал из ящика письменного стола лист чистой бумаги, карандаш и линейку с делениями, вывел на листе печатными буквами: "Схема", откинул голову и посмотрел издали, не замечая Новикова, скорее - не желая замечать присутствие постороннего человека.
Просто так взять и уйти Новиков не мог, хотя понимал, что старшему лейтенанту неприятно его видеть, может, даже противно. Давящее чувство вины перед командиром удерживало на месте, не позволяло отмерить три с половиною шага от вешалки до двери по затоптанному полу в желтом квадрате свежеокрашенных плинтусов. Виноват, ничего не скажешь.
При всем том он не сожалел о содеянном. Даже подмывало сейчас, не откладывая, сказать об этом старшему лейтенанту, заявить без околичностей, что, если снова окажется в такой ситуации, не позволит себя унижать, опять применит в дело оружие, уже не одиночным - автоматической очередью шуганет.
Но Иванов занялся делом. Близко наклонившись к столу, вычерчивал схему. Он решительно не хотел замечать присутствия Новикова. Конечно, не хотел. После такого - любой командир не захочет. Кому приятно, когда подчиненные плюют на твои приказы! Но тут же протестующе вспыхнуло в сознании: "Никто не просил брать на себя вину. Ни к чему заступничество. На допросе скажу следователю.
Всю правду".С этим решением пришло некоторое успокоение. Он не собирался идти на заклание, смиренно, будто овца. Следователю выложит, как было. И спросит почему нельзя сдачу давать, когда тебя кулаком по роже?..
– Разрешите идти?
От излишне усердного нажима в руке Иванова сломался грифель карандаша.
– Завидую тебе, - сказал он вдруг, кладя на стол карандаш, холостяк...
Сказал, как пощечину отвесил.
– Пожалуйста, не думайте... Я сам за себя отвечу и следователю скажу, как было. Не надо за меня заступаться, товарищ старший лейтенант.
Иванов странно посмотрел на него долгим и непонятным взглядом. Глаза у него были воспалены от хронического недосыпания.
– Приказы полагается выполнять, Новиков, - сказал он тихо, без привычной сухости.
– Мы военные люди, на службе. Не у тещи на блинах. Незнакомая улыбка тронула его губы.
– Я, правда, забыл, у тебя ведь нет тещи.
У Новикова от этих слов стиснулось сердце. Обычные, не очень понятные, они затронули душу, и от прежней ожесточенности следа не осталось.
– Товарищ старший лейтенант...
– Давай без лишних эмоций. Спать отправляйся. Успеешь пару часиков прихватить.
Спать он не пошел. Знал: ляжет на свою койку и будет ворочаться с боку на бок на соломенном матраце, как на горячих углях, перебирать события суматошной ночи, наново переживать их - до малейшего оттенка, вникать в произнесенные Ивановым слова и отыскивать потайной смысл.
Сказанное Голяковым было яснее ясного.
Спать не хотелось.
В комнате для чистки оружия он был один. Пахло ружейным маслом, махорочным дымом; терпковатый масляный дух напитал пол, стены, деревянный стол, весь заляпанный жиром, испещренный зазубринами.
Почистить оружие было нехитрым делом. С этим Алексей управился быстро. Без нужды прошелся по стволу автомата чистой ветошкой, собрал в обрывок газеты грязную паклю, принялся вытирать со стола кляксы масляных пятен.
За этим занятием застал его дежурный.
– Кто тут шебаршит?
– спросил, будто оправдывался.
– Чего не ложишься?
– Да так.
– За так ничего не дают.
– А мне ничего не надо.
– Так уж не надо.
Что-то он знал, дежурный, знал и темнил. Это чувствовалось по блеску глаз, по тону, по всем тем нехитрым признакам солдатской дипломатии, какие угадываешь сразу, с первых же слов, особенно когда у тебя у самого все обострено и натянуто, как струна. В таких случаях должно прикинуться равнодушным, пройти мимо, как будто перед тобою телеграфный столб. Уж тогда какой хочешь конспиратор не выдержит.
Новикову было не по себе, какая теперь дипломатия!
– Зачем пришел?
– Я, что ли, за твоего Ведерникова автомат стану чистить? Распустился...
– Что еще?
– Поднимай его. Пускай приведет в порядок оружие. В армии нянек нету. И денщиков - то ж самое.
– Почистит.
– Черненко из твоего отделения?
– Знаешь.
– Двух патронов не хватает в подсумке.
– Найдутся. Дальше?
– Дальше, дальше...
– деланно рассердился дежурный.
– А еще про тебя был разговор.