Последний зов

Новиков вскинул голову:

– Только я вот что скажу, товарищ майор. Я вот что скажу... Если бы мне снова пришлось... так ползать на своей земле... так унижаться, лишь бы немцев не рассердить, то стрелял бы... Стрелял снова. Не одиночным. Очередью...

Из-под ног майора выметнулась серая ящерица и скрылась в траве за колодцем. Кузнецов проводил ее взглядом и неизвестно чему размеренно покачал головой. Может быть, осуждал сказанное младшим сержантом. Или дивился ловкости ящерицы.

Голяков выходил из себя - сжимал и разжимал кулаки. Старшего лейтенанта уже давно подмывало что-то сказать, но он не решался помешать разговору начальника, выжидал, пока тот сам обратит на него внимание.

Кузнецов наконец к нему обернулся:

– Торопитесь?

– Никак нет, товарищ майор. Я полагал, что вы прикажете подать сигнал вызова немецкого погранпредставителя.

– Зачем?
– Кузнецов снял фуражку - ему было жарко.

– По горячим следам, так сказать. Со вчерашнего дня третье нарушение воздушного пространства.
– Произнеся эти слова вполголоса, скороговоркой, Голяков прищелкнул каблуками сапог.
– Прикажете распорядиться?

На чердаке конюшни стонали голуби. Кузнецов поднял голову кверху. На лбу его блестели горошины пота.

– Три нарушения?

– Так точно. С учетом сегодняшнего. Всего в наше воздушное пространство вторглось за два дня восемь немецких самолетов.

– Тринадцать, товарищ Голяков. Два залета на восьмой.

– Тем более...
– Голяков осекся, видно, спохватившись, что переборщил, вроде бы поучал начальника погранотряда, как ему поступать.

– Что тем более?

– Надо заявить протест.

Майор надел фуражку.

– Бесполезно, Голяков. У них все согласовано. И нарушения воздушного пространства, и обстрелы наших нарядов, и все другие провокации. Не будем протестовать. Мартышкин труд, протесты. Мы слишком доверчивы, Голяков. Вы меня понимаете?

– Никак нет.
– В глазах старшего лейтенанта отражалось недоумение. Видно, от кого-кого, а от начальника погранотряда он такого не ожидал.
– Вы же сами требовали...
– Он снова осекся, не осмелившись закончить мысль, а еще с минуту смотрел на майора, пряча смятение и еле справляясь с собой.

– Не будем протестовать, - повторил Кузнецов и сощелкнул с рукава гимнастерки рыжего муравья.
– Младший сержант Новиков!
– вдруг сказал он громко, чеканя слова.

– Я!

– За бдительное несение службы по охране государственной границы и умелые действия в боевом столкновении с нарушителями от лица службы объявляю вам благодарность!
– Не ожидая ответного "Служу Советскому Союзу", упреждая всякие ненужные слова, Кузнецов козырнул.
– Вопросы потом, товарищи бойцы.

Плечи старшего лейтенанта опустились, как у смертельно уставшего человека, и когда начальник отряда заговорил, непосредственно адресуясь к нему, он не сразу распрямил спину, непонимающе поднял глаза.

– Слушаю, товарищ майор.
– Он привычно щелкнул каблуками сапог, и упрямое, злое выражение промелькнуло в его серых, глубоко сидящих глазах.

– Личному составу полчаса на обед. Затем собрать всех в Красном уголке. Вы меня поняли?

Голяков повторил распоряжение слово в слово, откозыряв, ушел не свойственной ему вихляющей походкой - будто у него ломило ноги. Бутафорски выглядели перекрещенные по спине желтые портупеи и болтающаяся вдоль тела шашка со сверкающим на солнце эфесом. Пройдя немного, он, как бы чувствуя на себе взгляд Кузнецова, выпрямил спину, прихватил шашку рукой и остаток пути до поворота к комендатуре прошел четким шагом отлично натренированного строевика.

Кузнецов в самом деле провожал его взглядом, и когда Голяков скрылся за поворотом, отвернулся и сказал Новикову:

– Приведите себя в порядок, обедайте. И снова за дело. У нас мало времени. Ничтожно мало.

8

"...Не поднялась рука предать Новикова суду военного

трибунала. В той строгой обстановке, в какой мы жили, не каждый бы

смог держаться, как младший сержант. Ведь его поступок был вызван

чувством оскорбленной гордости. Не своей лично, нет. Я расцениваю

это значительно объемнее... Это одно из проявлений любви к

Отечеству - не на словах, а на деле...

Долго я оставался на 15-й заставе, не знаю почему, но просто

взять и уехать не мог. Было чувство, что покидаю этих людей

навсегда..."

(Свидетельство А.Кузнецова)

В Красном уголке было душно. Со двора в открытые окна волнами вливался тягучий зной. Новиков глаз не сводил с распаренного лица Кузнецова. Майор говорил короткими фразами, резко взмахивал кулаком, будто вколачивал в головы слушателей каждое свое слово.

– Этой ночью возможно резкое изменение обстановки. Изменение к худшему. Мы к этому должны быть готовы. Все данные говорят за то, что фашисты спровоцируют вооруженный конфликт... Требую от вас высокой бдительности и стойкости. Верю: ни один пограничник не дрогнет. Все, как один, станем заслоном.

Майор еще отдельно поговорил с командирами и все не спешил к своей дребезжащей полуторке.

Что мог Кузнецов? Молча посетовать на собственное бессилие, когда Иванов, отважившись, спросил, как быть с семьями, и он, скрепя сердце, жестко ответил, что на этот счет командование округа указаний не дало. Их и в округе не имели, указаний об эвакуации семей командиров границы.

Но Кузнецов знал непреложно: личный состав отряда до последнего дыхания несет ответственность за охраняемый участок границы, и если придется здесь всем полечь, они - начиная с него и кончая писарями - тут и лягут костьми.

Он оставался, не уезжал, и люди в его присутствии ощущали скованность. Кузнецов это видел, порывался сказать, чтобы на него не обращали внимания, и не мог, как не был в состоянии заставить себя сесть в кабину своей полуторки и умчаться на очередную заставу, где были такие же люди и складывалась такая же угрожающая обстановка, повлиять на которую он мог разве что еще более жестким приказом - насмерть стоять, если к тому повернут наступающие события.

Все, что творилось внутри него, оставалось при нем, он умело скрывал свое состояние, как всегда спокойно, соответственно положению, решительно вмешивался в то, что требовало его вмешательства.

– Станковые и ручные пулеметы - на позицию, - приказал Голякову. Передайте мое указание на все заставы.

– Передано, - доложил Голяков, удивляясь забывчивости майора, продублировавшего собственное распоряжение, отданное значительно раньше.

– С наступлением темноты наряды выслать численностью не менее трех человек при ручном пулемете. На угрожаемых участках наряды возглавлять командирам.

– Ясно. Но вы...

– После двадцати двух занять оборонительный рубеж. Вам все ясно?

– Так точно. Я хотел...

– Об изменении обстановки немедленно докладывать. Вопросы?

– Вопросов нет. Ваши распоряжения уже переданы всем командирам подразделений, товарищ майор. Вы раньше...

Голяков не договорил.

Кузнецов, устыдясь, вспомнил, что и эти свои указания без нужды повторяет, будто бы сомневаясь, усвоены ли они подчиненными.

Давно пришла пора отправляться на другие заставы, там дел было не меньше и обстановка не легче, но он, словно предчувствуя, что расстается с этими людьми навсегда, потому что данной ему властью и в силу обстоятельств оставляет их на верную гибель, - не мог заставить себя просто сесть в кабину полуторки и уехать. Напускная сухость, с какой он разговаривал с Голяковым, конечно, была нарочитой, личиной, за которой он прятал душевную боль и благодарность ко всем этим людям. Не было нужды утверждаться в правильности решений - все и так видно.