Последняя битва

— Товарищи, это какая-то чудовищная ошибка, — пробормотал Михаил Сергеевич, вытирая дрожащей ладонью вспотевший лоб. — Я просто в шоке, конечно, от этого… Ну вы меня понимаете…

— Мы таких мразей, как ты, не понимаем, и никогда понимать не будем, — перебил молодой человек.

— Дайте, я скажу, что сказал, — дрожащим голосом попросил Горбачев. — Или хотя бы напишу записку товарищу Романову. Он во всем разберется.

Его супруга уже все поняла и осознала. Гордо расправленные плечи согнулись, лицо моментально постарело и осунулось. Перед комитетчиками и прокурором сидела усталая женщина в возрасте с погасшим взглядом. Вся злость и агрессия Раисы Максимовны куда-то улетучилась.

— Уже разобрался, — вступил в разговор седой. — Как вы думаете, кто нас сюда послал?

— Я уже сказал об этом. Как вы просили, чтобы не питал никаких иллюзий, — улыбнулся старший советник юстиции. — Но очень уж скользкий фрукт. И супруга такая же. Пытаются хоть ужом, но пролезть к генеральному и вымолить себе прощение…

— Не получится, — авторитетно заявил молодой. — Он же ещё, с подачи женушки, взятки брал направо и налево. Деньги у колхозников и теневиков вымогал. Государственными фондами и средствами распоряжался как собственными. Привык барином жить, а деньги как наркотики, без них уже не может. Махинациями занимался, отчеты завиральные в Москву писал. Все материалы собраны, доказательства задокументированы. На этой парочке преступлений, больше, чем блох у Барбоски. Никто его уже никуда не выпустит. Жене может быть ещё лет пятнадцать дадут. А этому гарантированно расстрел корячится.

Михаил Сергеевич хрипло выдохнул и открыл рот, как рыба, выброшенная на берег. Схватился рукой за сердце, и откинулся с закрытыми глазами на спинку дивана. Раиса Максимовна, похоже, уже ничего не слышала, глядя погасшим взглядом куда-то в неведомую даль.

— Врача вызвать? — озабоченно спросил прокурор. — Если инфаркт может до суда не дожить.

— Сдохнет, никто плакать не будет, кроме родственников, — криво усмехнулся молодой. — Но вы ошибаетесь. Здоровье у этой сволочи богатырское, вон какую ряху во власти наел. Если бы не расстрел, лет до девяноста точно бы дожил. Так что ничего с ним не будет. Михаил, мать твою Сергеевич, заканчивай придуриваться, и на жалость давить. Уехать в больницу не получится, тебе одна дорога — в тюрьму, а потом на погост. Шампанского и черной икры больше не будет. Этот этап уже пройден.

Горбачев открыл глаза, горестно вздохнул и выпрямился.

— Кстати, как обыск прошел? — поинтересовался седой. — Много нашли?

— Да так, — неопределенно качнул головой прокурор. — Рублей тысяч тридцать-сорок. Пару цепочек и сережек. Кучу бабских шмоток зарубежных. И костюмов. Вроде бы всё.

— Возле гостевого домика поленница. Отправьте оперов разобрать дрова с правой стороны. За ними спрятаны два дипломата и огромная сумка. В них два миллиона рублей. Эти дипломаты Горбачев из своего сейфа успел забрать, когда по нему следствие началось. Много сотрудников крайкома могут их опознать. А сумка у него в доме всегда лежала. Он в неё полученные взятки складывал, — заявил молодой. — Но это ещё не всё. В гостевом домике — спальня. Отодвиньте кровать в сторону. Под половицами паркета ближе к стене, тайник. В нем большая шкатулка с золотом и бриллиантами мадам Горбачевой. Горничная и кухарка её периодически видели. Сейчас они молчат, но если ваши ребята на них надавят, расколются. Только пусть ребята грамотно всё изымают. Там отпечатков пальчиков хватает.

— А вы откуда это знаете, товарищ Кирсанов? — удивился прокурор.

— Да так, — ухмыльнулся парень. — Сорока на хвосте принесла.

— Понял, — уважительно кивнул Александров. Прокурор выглянул в коридор и крикнул:

— Гриценко, Самсонов, Горобец вы там закончили? Сюда идите...

Когда шкатулку, дипломаты и сумку внесли в гостиную, внезапно очнулась сидевшая в прострации Раиса.

— Сволочи, гады, подонки, — истерически взвыла она. Даже попыталась броситься на оперов, но была моментально скручена и окольцована наручниками.

Через пять минут, чету Горбачевых повели к выходу. Когда поникшего Михаила на подгибающихся ногах потащили к двери, молодой не удержался. Шагнул вперед и влепил смачный пендель по жирной заднице.

— Ай-яй, — Михаил Сергеевич вскрикнул неожиданно тонким голосом, по жабьи подпрыгнул вверх, но обернуться побоялся. Только ещё больше съежился и втянул голову с темно-красной кляксой на лысине в поникшие плечи. На выдающейся филейной части брюк Горбачева позорным клеймом опечатался рельефный след ботинка.

— Алексей, — укоризненно качнул головой седой. — Это лишнее.

— Виноват, товарищ майор, — молодой извиняюще развел руками. — Не удержался.

11-14 марта. 1979 года. Свердловск — Атлантический океан

Борис Николаевич Ельцин был мрачен. В наступающих сумерках, окутавших серой пеленой кабинет первого секретаря Свердловского обкома, его крупная фигура, подсвеченная теплым желтым светом настольной лампы, смотрелась зловеще. Особенно пугало отекшее от пьянки лицо, выхваченное из полумрака кабинета. Заплывшие мутные глазки, которые через каких-нибудь полтора десятилетия окончательно превратятся в поросячьи, недовольно скривившиеся губы и трехпалая рука на столе, больше похожая на клешню краба, вызывали ассоциации с фантасмагорическим злодеем из американских комиксов.

Но в свете дня, трезвым и собранным Ельцин выглядел совсем другим. Высокий, плечистый с волевым, мужественным лицом, копной аккуратно уложенных седеющих волос он производил на окружающих только положительное впечатление. До тех пор, пока не начинал рычать или хамить подчиненным. Тут его необузданный нрав проявлял себя во всей красе. Ельцин мог кинуть чашкой в секретаршу, обматерить прораба, наорать зычным голосом на доярок или рабочих, гаркнуть на заместителя, поломать в приступе бешенства стул или другое казенное имущество, и ему всё сходило с рук. Потому что с высокими начальниками он был совершенно другим: деловым, немногословным, исполнительным, готовым пахать, чтобы выполнить самые сложные задачи. А иногда даже заискивающим. До того момента, пока не чувствовал, что может безнаказанно облить холодным душем критики и завуалированных оскорблений бывшего покровителя.

Тогда Ельцин обрушивался на недавних начальников со всем пылом своей разрушительной энергии и пролетарской ненависти. И не успокаивался, пока не убирал со своего пути тех, кого назначал себе в противники, ломая людям жизнь. Такой он был человек — Разрушитель с большой буквы, не отягощенный моралью, совестью и другими геббельсовскими «химерами». Хитрый, наглый, с потрясающей чиновничьей чуйкой, способной улавливать и подстраиваться под новые политические веяния и умением нравиться народу популистскими поступками.

Сейчас его чуйка буквально вопила о будущих проблемах, заставляя сердце тревожно колотиться в груди. В предчувствии будущих неприятностей Борис Николаевич богатырскими глотками осушал один стакан «беленькой» за другим, но спокойствия это не приносило. Наоборот, наполняло душу ещё большей тоской и ощущением надвигающейся катастрофы. А ведь он только случайно узнал, что на бывшей работе, какой-то непонятный человек попросил в отделе кадров личное дело Бориса Николаевича, а потом долго о чем-то беседовал с нынешним директором домостроительного комбината. И сразу предчувствие взвыло пожарной сиреной: «Быть беде»!

Ельцин задумчиво поднял стакан с водкой, зачем-то его взболтнул. Глянул прищуренным глазом, на плескающуюся жидкость, шумно выдохнул и одним богатырским глотком, осушил до дна. Порозовел, довольно крякнул, подхватил толстыми пальцами соленый огурец. Аппетитно хрустнул, откусив половину, решительно облапил бутылку «Пшеничной» и налил себе следующий стакан водки. Поднял, и вдруг замер, прислушиваясь. На двери клацнул замок, открываясь.

На пороге появился молодой парень в темной куртке, с черной кожаной папкой в правой руке. Аккуратно закрыл за собой толстую дубовую дверь, глянул на Бориса Николаевича и насмешливо ухмыльнулся.