Последняя книга, или Треугольник Воланда. С отступлениями, сокращениями и дополнениями
Шрифт:
И параллельно где-то в воздухе, как приближение грозы, уже зарождается тревога.
11 февраля в «Советском искусстве» статья Осафа Литовского о спектакле. «Злобой дышит», — отмечает Е. С. И далее, пытаясь угадать судьбу (не Литовский же решает судьбу!): «Сегодня смотрел „Мольера“ секретарь Сталина Поскребышев. Оля, со слов директора, сказала, что ему очень понравился спектакль и что он говорил: „Надо непременно, чтобы И. В. посмотрел“». (И. В. — Иосиф Виссарионович.)
«Опять столько же занавесов. Значит, публике нравится? А Павел Марков рассказывал, что в антрактах критики Крути, Фельдман и Загорский ругали пьесу» (15 февраля).
И вот — премьера! «Зал был,
«Успех громадный. Занавес давали, по счету за кулисами, двадцать два раза. Очень вызывали автора». Булгаков, повидимому, выходил, ибо далее Е. С. отмечает: «После спектакля мы долго ждали М. А., так как за кулисами его задержали».
На следующий день после премьеры «ругательная рецензия» в «Вечерней Москве», — записывает Е. С. И: «Короткая неодобрительная статья в газете „За индустриализацию“».
Второй премьерный спектакль — восемнадцать занавесов… 21 февраля: «Успех. Столько же занавесов — около двадцати». 24 февраля: «Спектакль имеет оглушительный успех. Сегодня бесчисленное количество занавесов» [170] .
Тем не менее 22 февраля мхатовская газета «Горьковец» дает подборку отрицательных отзывов о пьесе. Пакет отзывов украшают блистательные имена А. Н. Афиногенова, Вс. Иванова, Юрия Олеши. Что же, коллеги-драматурги не знают, что работают на приговор? Еще как знают! Но разве удержишься, если у товарища «оглушительный успех»?
170
«Дневник Елены Булгаковой», с. 111–115.
27 февраля Е. С. записывает: «Ужасное настроение — реакция после „Мольера“». Но это не реакция после. Нервы напряжены, и каким-то животным чутьем она слышит приближение катастрофы. 29 февраля Керженцев представляет в Политбюро новую «докладную записку» — донос на пьесу и на спектакль:
«М. Булгаков писал эту пьесу в 1929–1931 гг… т. е. в тот период, когда целый ряд его пьес был снят с репертуара или не допущен к постановке…
Он хотел в своей новой пьесе показать судьбу писателя, идеология которого идет в разрез с политическим строем…
Несмотря на всю затушеванность намеков, политический смысл, который Булгаков вкладывает в свое произведение, достаточно ясен, хотя, может быть, большинство зрителей этих намеков и не заметят.
Он хочет вызвать у зрителя аналогию между положением писателя при диктатуре пролетариата и при „бессудной тирании“ Людовика XIV…»
Предложение: «Побудить филиал МХАТа снять этот спектакль не путем формального его запрещения, а через сознательный отказ театра от этого спектакля, как ошибочного, уводящего их с линии социалистического реализма». Что правда, то правда — «соцреализма» в пьесе Булгакова нет. И далее: «Для этого поместить в „Правде“ резкую редакционную статью о „Мольере“ в духе этих моих замечаний и разобрать спектакль в других органах печати».
Это четкие рекомендации развязать травлю в печати.
На первом листе «докладной записки» предательская резолюция Сталина: «По-моему, т. Керженцев прав. Я за его предложение».
И ряд подписей — Молотова, Кагановича, Микояна, Ворошилова и др. — что, впрочем, значения не имело [171] .
9 марта в «Правде» появляется эта самая «резкая редакционная статья». Она называется так: «Внешний блеск и фальшивое содержание». Спектакль
в ней приговорен к уничтожению, и приговор обжалованию не подлежит. Е. С. уверена, что статью написал Литовский. Может быть, и Литовский (прояснить эту подробность мне не удалось). Но, как видите, статья санкционирована Сталиным.171
«Власть и худож. интеллигенция», с. 298–300.
Далее все разыгрывается, как в «Кабале святош». В монаршей вежливости Сталин на этот раз не уступает Людовику: «Дни Турбиных» и инсценировка «Мертвых душ» остаются на сцене. Не будет возражений и против зачисления Булгакова в Большой театр: великому драматургу — дабы не умер с голоду — разрешат писать либретто для сомнительных опер. Но уже идущий «Мольер», уже подготовленные «Иван Васильевич» и «Александр Пушкин» сброшены со сцены. И ясно, что ни одна новая пьеса Булгакова не увидит света.
Прокатывается краткая и грязная волна газетной травли, и имя Михаила Булгакова погружается в молчание.
Об участии Сталина в запрещении «Мольера» Булгаков, кажется, так никогда и не узнал. Дома говорили о «путанице» Керженцева, о злобе Литовского, о предательстве МХАТа…
Или все же догадывался? В дневнике Е. С. намеков на это нет. Но дневник писала Елена Сергеевна, а не Булгаков. У него не было от нее тайн — но говорил он ей не все. Всё вкладывал в свои художественные сочинения…
…В ночь на 1 января 1937 года Булгаков и мальчики Шиловские — Женя и Сережа — радостно били чашки с надписью «1936 год», специально для этого приобретенные и надписанные. Тяжелый год уходил в небытие, и Елена Сергеевна заклинала в своем дневнике: «Дай Бог, чтобы 1937-й год был счастливей прошедшего!»
Год 1937-й ознаменовался новыми и поистине массовыми арестами и казнями. На этот раз летят головы самых преданных и верноподданных. В том числе головы булгаковских недругов. Елена Сергеевна радуется и пытается видеть в этом возмездие.
Ее запись 4 апреля 1937 года (цитирую по 1-й ред.): «Киршона забаллотировали на общемосковском собрании писателей при выборах президиума. Отрадно думать, что есть все-таки Немезида и для этих людей — типа Киршона!» [172]
Запись 27 апреля: «Шли по Газетному. Догоняет Олеша. Уговаривает М. А. пойти на собрание московских драматургов, которое открывается сегодня и на котором будут расправляться с Киршоном. Уговаривал выступить и сказать, что Киршон был главным организатором травли М. А. Это-то правда. Но М. А. и не подумает выступать с таким заявлением и вообще не пойдет…» [173]
172
ОР РГБ, фонд 562, карт. 28, ед. хр. 25.
173
«Дневник Елены Булгаковой», с. 141.
Да, Булгаков не видит здесь никакой Немезиды. Ему не доставляет удовольствия то, что теперь кого-то другого тащат на трибуну для унижения и побивания словами, а потом волокут в тайные пыточные темницы…
Но строки, которые я набрала курсивом, вписаны рукою Е. С. лет тридцать спустя. Не чернилами, а шариковой ручкой — приметой 1960-х, и хочется думать, что к возникновению этих строк имела отношение я, точнее — рукопись моей так и не вышедшей книги о Булгакове, которую Е. С. читала в 1967 году.