Последняя любовь президента

– Мне как раз странный сон снился, когда у тебя она задымилась. Твоя комната ведь за стенкой моей спальни. Снился стук.

– Это я стучала, – кивнула Майя. – Сначала стучала в дверь, но никто не открыл. Меня же на ночь закрывают снаружи, чтобы я не выходила. Сказали, что датчики движения могут включить сирену.

– Кто закрывает?

– Не знаю. Это решение Николая Львовича.

– Интересно. Значит, ты стучала, звала на помощь, а тебе никто не открыл.

– Да, но мне Николай Львович потом сказал: в этом доме нельзя звать на помощь. Это единственный дом в стране, где все и так под контролем. Ничего плохого просто не может произойти.

Я задумался. Как много еще тайн прячет от меня этот дом, моя официальная резиденция?

Кажется-Зоя снова появляется, но в этот раз она опускает передо мной конвертик. Внутри карточка-записка: «Сергей Павлович, можете отправлять ее. Ее время истекло. Доброй ночи. Николай Львович».

Я оглядываюсь по сторонам, прислушиваюсь. Тихо и по-особенному покойно. Где же он прячется?

Достаю ручку и пишу: «Пошел на хер!» Прячу карточку в конверт и передаю девочке-блондинке.

– Отнеси обратно, пусть прочитает, – нежно приказываю я ей.

Кажется-Зоя с трудом сдерживает улыбку. Видно, мамина школа. «Никогда не улыбайся в ответ на заигрывания или комплименты!» Должно быть, есть целая куча правил, целый устный учебник особого этикета. Ну да ладно. Я поднимаю взгляд на Майю:

– Я скажу им, чтобы они тебя не запирали. Средние века закончились.

А в воображении вдруг снова возникает железная дверь, закрывающаяся на замки и изнутри, и снаружи. И два ключика на колечке, и колечко с ключиками, висящее на гвоздике, вбитом в стенку слева от железной двери. Вот те на! Сплошные ключи и двери, как метафоры загадок и отгадок.

79

Киев. Апрель 1985 года.

Из Днепропетровска мама действительно привозит для Димы килограмм халвы. Она возвращается в пятницу, а уже с утра в субботу мы едем к нему в полупустом автобусе.

Светит солнце. Воздух еще прохладен по утрам, но немного прогревается к полудню. А к вечеру опять остывает.

По обе стороны дороги – сосновый лес. Под деревьями еще белеет снег. Лесной снег упрямый, он растает последним, когда уже и лужи в городе высохнут.

– Что это? – спрашивает Дима, глядя на халву.

– Халва. Я же тебе обещала. Ты сам просил, – говорит мама, пытаясь скрыть нервозное разочарование.

Дима кладет щепотку халвы в рот, и на его лице замирает выражение детской тихой радости. Мама уже успокоилась. Она отламывает Диме кусочек побольше.

– Тебе не холодно? – спрашивает она брата.

Дима одет в синий фланелевый костюм. На улице все-таки не жарко, градусов двенадцать тепла. Я в куртке, мама в пальто. А он просто в больничном или, правильнее сказать, в интернатовском костюме.

– Холодно, – удивленно произносит он и, ни слова не сказав, уходит к кирпичному двухэтажному корпусу.

Мы стоим на асфальтовой дорожке. Ждем.

Вскоре он возвращается в синем халате. Чем-то он мне сейчас напоминает моряка-подводника. Точнее, только что напоминал, когда был без халата.

– Вы постойте пока, – мама поворачивает голову ко мне, – поговорите, а я схожу на пять минут к доктору.

Мы стоим с Димой друг против друга. Стоим и молчим. В руках я держу кулек с халвой. Он лезет туда все время рукой, отламывает новый кусочек – и в рот. Стоит, смотрит на меня равнодушно и жует.

Поговорить с ним? О чем? Я не знаю, о чем мы можем с ним сейчас разговаривать. Это когда спали в одной комнате, то какие-то разговоры еще получались. А теперь мы по разные стороны жизни. Я – щенок, оставленный в будке, а он – утопленный. Когда я его не вижу, мне его жалко. Когда мы вот так стоим рядом и я понимаю, что он живет, живет своей особой жизнью, моя жалость исчезает.

80

Киев. Август 2004 года. Суббота.

– Вот тебе какао! – я наклоняюсь с маленьким медным подносом к Светлане, все еще лежащей в кровати.

Светлана старается улыбнуться. Но я вижу, что ей все еще нехорошо.

За окном ярко-синее небо. Голубые стены нашей спальни словно перетекают туда, за окно.

Она садится в кровати, подоткнув подушку за спину. Берет чашечку.

– Давай сегодня покатаемся, – просит она.

Я смотрю на ее живот.

– Тебя же укачает, как в прошлый раз.

– Если я не буду завтракать, то не укачает.

– Но тебе надо есть не только таблетки для беременных!

– А ты телячью печенку купил?

– Женя купила.

Женя – наша домработница. Ей пятьдесят лет, и появляется она в квартире только в наше отсутствие.

– Ну хорошо. – Светлана поднимает взгляд на меня. – Я поем, а потом поедем кататься. На Большую Окружную.

Через пять минут я уже на кухне. Жарю печенку, нарезанную тонкими палочками.

Над плитой негромко гудит вытяжка. В животе у меня урчит. Из открытой форточки не слышно ни одной птицы. Но и гул машин снизу, с бульвара Леси Украинки, слава богу, не доносится.

Я выглядываю в окно – бульвар почти пуст.

Провожу ладонью по щеке. Надо будет побриться. Почему ее так интересуют проститутки? И тогда, в Париже. Прогулка по Сен-Дени. «Почему они такие некрасивые?» И вот уже третий раз ее тянет на Большую Окружную!

«В Киеве полдень!» – заявляет какая-то радиостанция, когда мы выезжаем на Одесскую площадь.

Светлана сидит рядом, неуклюже расставив колени в стороны и поддерживая двумя руками живот.

– Смотри, тут сегодня ни одной! – удивляется она, когда мы проезжаем одно из «базарных» мест между остановкой автобуса и коммерческими киосками.

– Устали, спят, – отвечаю я. – А все-таки, почему они тебя так интересуют?

Светлана этих вопросов не любит. Сколько я ее ни расспрашивал, только плечиками пожимала.

– Мне кажется, они что-то знают, – неожиданно говорит она.

– О мужчинах?

– О жизни. О трудностях… Об опасности…

С этим трудно не согласиться. Я киваю.

– Все-таки древнейшая профессия, – добавляет она.

– Да, но нет возможности для карьерного роста!

Она услышала в моих словах иронию. Обернулась.