Последняя стража

Дежурный человек рассмеялся от души, обнажая крепкие зубы и сверкнув глазами.

— Молодец, — одобрил он папу. — Не боишься, видать… Так и надо. А теперь — валяй к главному входу. Там — для живых. А этот, сам понимаешь, для мертвых. Я сторожу их, чтоб не сбежали.

И он снова рассмеялся

— Уйдем отсюда, папа, — в ужасе прошептал Хаймек, держась за отцовский рукав, — уйдем…

— Ну, насмешили, — снова блеснув глазами, сказал дежурный. — Чудаки, ей-богу. Откуда только такие берутся?

И он посмотрел вслед Хаймеку и его папе. Двум маленьким фигуркам, медленно растворявшимся в сумерках…

11.

— Все еще больно, сынок? — спросила мама.

— Уже лучше, — соврал Хаймек. — Почти прошло.

— Нелегко тебе пришлось, — сказала она, с любовью обнимая узкие плечи мальчика и поглаживая его затылок и шею. И… замерла, коснувшись цепочки от часов, которая уходила под рубашку. Это были папины часы. Хаймек почувствовал, как напряглась и замерла мамина рука и как медленно стала опускаться она вниз, перебирая звено за звеном. Время от времени движение маминых пальцев останавливалось, как если бы она пыталась вспомнить что-то сокровенное. Хаймек сидел, замерев, боясь моргнуть даже глазом. В голове его билась одна только мысль: вот сейчас… нет, вот сейчас мама обо всем догадается, и тогда ему даже не придется ничего выдумывать в ответ на вопрос о папином здоровье.

Но голос мамы был безмятежен, когда она спросила мальчика, скорее утверждая, чем сомневаясь:

— А часы… папа тебе их подарил…

Хаймек кивнул, добавив чуть слышно:

— Часы ему больше не нужны.

— Ну, — категорично возразила мама, совсем как в былые времена, — я так не думаю. И в больнице нужны человеку часы. Пока человек жив, ему нужно знать точное время. Ведь человек, не знающий времени, подобен мертвому, для которого времени не существует. И пусть папа находится в самой лучшей ташкентской больнице, все равно — часы нужны. Потому что…

И мама, увлекшись, еще долго развивала перед мальчиком свою мысль о важности часов для человека, попавшего в больницу.

И не предполагала она, что папу вообще могли не принять ни в какую, ни в лучшую, ни в худшую больницу, «поскольку, гражданин Онгейм, все места отданы раненым бойцам, прибывающим с фронта», — именно так им сказали в приемном покое, когда наконец, следуя наставлениям человека в форме, они добрались до регистратуры. «В первую очередь мы принимаем тех, кто пролил свою кровь на фронте», — так объяснила им дополнительно веснушчатая медсестра в белом халате. Папа Хаймека кровь свою на фронте не проливал, а потому был отнесен к обычным больным. Кроме того, у него отсутствовала медицинская карта, в которую записывалась история болезни. Словом, если бы существовала очередь, папа должен был бы занять место в самом ее конце, а пока что ему и его сыну следовало покинуть территорию больницы, поскольку приемные часы закончились и посторонних попросили удалиться.

Хаймек и его папа несомненно были теми самыми посторонними. Но удаляться им было некуда. Хаймек вертел головой во все стороны, стараясь найти кого-нибудь не столь постороннего, кому он мог бы сказать или просто объяснить, насколько серьезно болен его папа. Но куда бы он ни глядел, он видел либо белые халаты медсестер и врачей (и все они были очень заняты), либо блестящие пуговицы людей в форме. Эти люди, в отличие от персонала больницы, были, казалось, ничем не заняты, но вид при этом имели такой, что к ним было просто не подступиться.

Но папу все это, похоже, ничуть не волновало. Он улыбался веснушчатой медсестре и форменному человеку, проверявшему пропуска, лишь время от времени поглядывая на сына. Внезапно, словно только вот сию минуту вспомнив нечто важное, папа забавно стукнул себя по лбу и, запустив два пальца в маленький кармашек брюк, извлек оттуда серебряные часы — те самые, на длинной цепочке, которые перед войной каждый вечер он вешал над изголовьем кровати. Часы были старинные и имели две крышки, одна из которых прикрывала циферблат, а другая, задняя, — механизм. Заводились часы маленьким ключиком, и им же переводились стрелки. Когда папа нажал на кнопку, верхняя крышка подпрыгнула и открылась. Часы стояли. Некоторое время папа ошеломленно смотрел на неподвижные стрелки, а потом, очнувшись, с силой встряхнул часы раз и другой. Секундная стрелка, подумав немного, вздрогнула, а потом резво побежала по кругу. Папа с торжествующей улыбкой посмотрел на сына.

— Ну вот, — сказал он удовлетворенно. — Идут. Конечно. Это же швейцарские часы. Подарок твоего дедушки. Он подарил мне их в день помолвки с твоей мамой. Он целый день объяснял мне тогда, как я должен за ними ухаживать…

Из-за угла решительно появился усыпанный веснушками нос хорошенькой медсестры. Вид у нее был при этом очень сердитый. Взяв папу за рукав, она обнаружила твердую решимость вывести постороннего за пределы больницы.

— Одну минутку, — вежливо сказал папа, освобождая свой рукав, — прошу прощения, мадмуазель…

Сестра, сбитая с толку неизвестным ей иностранным словом, не сопротивлялась.

А папа тем временем сосредоточенно искал что-то в необъятных карманах своего пальто. Найдя, он вытащил свою находку. Это были две филактерии. Поцеловав каждую из них, папа отправил лакированные коробочки в оттопыренный боковой карман белого халата медсестры, совершенно сбитой с толку поведением папы и не понимавшей, как ей себя вести в этой ситуации. Пока она решала для себя этот вопрос, папа улыбнулся ей и сказал на прощание, подталкивая Хаймека к выходу:

— Это не простой подарок, сестра. Берегите его, он приносит счастье. И дай вам Бог…

Ночная мгла поглотила их обоих. Окутанные ею, они плыли, окруженные ночными шорохами и бормотанием воды в близком арыке. Тревожное безмолвие ночи навевало страх. Мальчик невольно прижался к отцу, стараясь шагать с ним в ногу. Вдали уже замелькали огни города, когда отец Хаймека вдруг остановился и спросил мальчика:

— Где мы?

Хаймек не понял вопроса.

— Мы… в Ташкенте, папа.

— Так… — сказал папа и двинулся дальше тем же шагом.

Хаймек старался не отставать.

— Я… я должен найти ремни от филактерий, — заявил внезапно папа, замедляя шаг, а затем и вовсе останавливаясь. Его слова звучали так, как если бы он разговаривал сам с собой. — Я должен найти свои ремни, и я должен забрать свои филактерии у этой медсестры.

Он сделал большой шаг, который дался ему с большим трудом, и снова остановился. При тусклом свете луны лицо папы показалось мальчику зеленовато-белым, густая черная борода еще больше подчеркивала эту противоестественную белизну. Отец стоял, покачиваясь и прижав к груди крепко сжатые кулаки.

— Тебе плохо? — с тревогой спросил мальчик. — Папа, тебе плохо. Давай сядем… отдохнем немного.

— Нет, нет, — сказал папа. — Нет, Хаймек. Я ведь должен… должен… этого нельзя откладывать. Сначала я должен вернуть ремни, потом забрать свои филактерии у этой сестры. А когда я их получу, я снова возложу их на свой лоб и на руку и смогу тогда выполнить заповедь… как это сказано в Торе? «Сделай так — расскажи предание сыну своему… и да будет знак на руке твоей и украшение над глазами твоими…»