Послы

— Ну а в его ли силах сделать что-нибудь, чтобы она попыталась?

— Уладить наши с ней отношения? — Он очень решительно покачал головой. — Тут никто ничего не может сделать. С этим покончено. Покончено — и у нее, и у меня.

Мария была озадачена, в ее взгляде промелькнуло сомнение.

— Вы за нее ручаетесь?

— О да, теперь ручаюсь. Слишком много всего произошло. Я стал для нее другим.

Выслушав это, Мария глубоко вздохнула.

— Понимаю, значит, и она стала другой для вас.

— Нет, — прервал он ее. — Нет. — И поскольку мисс Гостри снова выглядела озадаченной, объяснил: — Она та же. Она та же, что и всегда. Но теперь — я ее вижу.

Он произнес это очень серьезно и как бы даже ответственно, коль скоро ему пришлось об этом говорить, и звучало это даже в какой-то мере торжественно. Мария же просто воскликнула: «О!», довольная, признательная, однако последовавшая затем фраза показала, как она восприняла его слова.

— К чему вы тогда возвращаетесь?

Он отодвинул тарелку, поглощенный сейчас другой стороной вопроса, отступая перед ней, по сути, чувствуя себя настолько растроганным, что неожиданно поднялся с места. Он был уже заранее взволнован тем, что ему предстояло, по-видимому, испытать, тем, что предпочел бы предотвратить, с чем хотел бы обойтись очень бережно; но поставленный в безвыходное положение этой стороной вопроса, он еще более желал — хотя и предельно мягко — быть решительным и бесповоротным. Он не спешил с ответом, он заговорил опять о Чэде:

— Невозможно было больше идти мне навстречу, чем он, вчера вечером, когда речь шла о том, что он покроет себя несмываемым позором, если не останется ей верен.

Марии он и в этом даже мог довериться.

— Вы так и сказали ему — «покроет себя позором»?

— А как же! Я долго толковал, какая это была бы с его стороны низость. И он согласился со мной.

— Вы будто пригвоздили его.

— Вот именно, будто!.. Я сказал, что прокляну его.

— Вот как! — улыбнулась она. — Неужели? — И после недолгого молчания продолжала: — Да, но теперь вы не можете делать предложение!..

Она пытливо вглядывалась в его лицо.

— Снова делать предложение миссис Ньюсем?

Она опять помедлила, потом, собравшись с духом, произнесла:

— Понимаете, я никогда не думала, что предложение сделали вы. Я всегда думала, что предложение сделала она… и, уж если на то пошло, я ее понимаю. Я хочу сказать вот что, — объяснила она, — при таком расположении духа… при таком расположении духа предавать проклятию! — нет, ваш разрыв непоправим. Стоит ей узнать, как вы распорядились ее полномочиями, она никогда и пальцем не пошевелит.

— Я сделал, — сказал Стрезер, — все что мог. Больше невозможно ничего сделать. Он заверил меня, что предан ей, что и помыслить не может… Но я не убежден, что мне удалось его спасти. Слишком уж он рассыпался в уверениях. Он спрашивает, с чего я взял, будто она ему наскучила. Но у него еще целая жизнь впереди.

Мария сразу же все поняла.

— Он создан для того, чтобы нравиться.

— Таким создала его она.

Стрезер ощущал заключавшуюся в этом иронию судьбы.

— Вряд ли это его вина!

— Во всяком случае, это таит в себе опасность. Опасность для нее, я хочу сказать. Она это знает.

— Да, она это знает. Вы предполагаете, — спросила мисс Гостри, — что в Лондоне у него есть женщина?

— Да. Нет. То-то и оно. Я ничего не предполагаю. Боюсь предположить. С этим покончено. — И он протянул ей руку. — До свидания.

— К чему же вы возвращаетесь?

— Не знаю. Всегда что-нибудь да найдется.

— Там все переменилось, — сказала она, удерживая его руку.

— Переменилось — вне всякого сомнения. Вот я и посмотрю, как мне там будет житься.

— Вы думаете, вам будет там лучше, чем?.. — Но, словно вспомнив, что в свое время сделала миссис Ньюсем, так и не договорила.

Но он уже понял:

— Лучше, чем в этом месте в эту минуту? Лучше, чем то, что удается вам, к чему бы вы ни прикоснулись?

Какое-то время он не говорил, молчал, ведь она на самом деле предлагала ему все это, она предлагала ему совершенное служение и чуть ли не полную беззаботность на всю его оставшуюся жизнь. Это мягко окружило бы его, тепло укрыло, и выбор был бы сделан на надежном основании. За выбором стояла любовь к прекрасному и взыскательность. Нелепо, попросту глупо не ценить такие вещи, но, поскольку речь шла о его видах на будущее, он остановился на этом лишь на мгновение. Тем более что она поймет — она всегда понимала.

Так оно, вероятно, и было, но между тем она продолжала:

— Знайте, нет ничего, чего я не сделала бы для вас.

— О да. Я знаю.

— Ничего, — повторила она. — Ничего на свете.

— Знаю. Знаю. Но я все равно должен ехать. — Вот и сказано наконец. — Я хочу быть правым.

— Хотите быть правым? — повторила она за ним со слабым протестом.

Но он почувствовал, что ей уже более или менее ясно.

— Понимаете, это единственное, чем я руководствуюсь. От всей этой истории мне не должно быть никакой пользы. Я не должен ничего получить.

Она задумалась.

— Но при вашей восприимчивости к впечатлениям вы уже получили очень много.

— Очень много, очень много, — согласился он. — Но все это несравнимо с вами. Вот вы как раз и сделали бы меня неправым.

Честно, благородно, она не могла притворяться, будто ей это непонятно, но еще какое-то время она себе это позволила.

— Но почему вам так уж непременно нужно быть правым?

Он задумался. И остался верен себе.

— Потому что вы первая, если вам угодно, хотели бы видеть меня таким. Да я и не могу быть другим.

Ей ничего не оставалось, как принять это, пусть и с бессильным протестом.

— Не столько ваша правота, сколько ваша ужасающая проницательность делает вас таким, какой вы есть.

— Вы и сами немногим лучше. Вы неспособны устоять, когда я вам на что-то указываю.

— Правда, — вздохнула она с комическим видом: трагизм был снят. — Мне перед вами не устоять.

— Вот так-то, — сказал он.

ДОПОЛНЕНИЯ