Посмотри в глаза чудовищ. Гиперборейская чума

— Куда вы меня везете? — спросил Жданов.

— Да вот, сударик мой, — сказал Великий, — такая незадача вышла: поспорили мы с Бурденкой на ящик армянского: где в мозгу человеческом линия партиии пролегает? Он мне: в шишковидной железе, а я ему — врешь, брат Бурденко, в мозолистом теле! А как проверить? Надо взять у партии самого верного сына да и посмотреть…

— Вредитель…— ахнул Жданов. — Так вы тут все — вредители!

— Шутки в сторону, — сказал я. — Вы, сударь, погубили мою мать, жену и дочь.

Кроме того, вы смертельно оскорбили мою первую жену, публично назвав ее блудницей. Вы оскорбили также моего товарища, боевого офицера. За это я, Гумилев Николай Степанович, приговариваю вас к смерти. Филипп, сверни в лес.

— Понял, командир.

Жданов подавился собственным вдохом. Он мучительно пережевывал воздух, небольшие глаза его смотрели на меня неотрывно. Руками он делал какие-то сумбурные движения, будто намеревался то ли перекреститься, то ли почесаться.

— Это он уже белых вшей с себя обирает, — сказал Филипп, глядя в зеркальце.

— А композиторов-то за что? — добавил я. — Допустим, мне музыка тоже кажется сумбуром — но это моя беда, а не их вина.

— Убогие у власти всегда изыщут способ сделать свою беду чьей-то виной, — сказал Великий. «Оппель-адмирал» закачался по лесной дорожке.

— Гумилев? — сумел-таки выговорить Жданов. — Но вас же ликвидировали…

— Знаете, — сказал я, — не вы первый, кто мне это говорит. Заблуждения живучи.

— Вот здесь, — сказал Филипп.

Полянка была маленькой — как раз развернуться машине. Трава в свете фар стояла, словно войско. Кривые осинки отсвечивали каким-то дрянным металлом.

Посредине полянки темнело кострище.

Я вышел и выпустил Жданова.

— Могу разоблачить бериевский заговор, — быстро сказал он.

— Чиню, паяю, примуса починяю, — в тон ему сказал Великий. — Видали мы этот заговор, сударик мой, во всех видах. Так что не извольте ерепениться.

Филипп молча достал из кобуры «лахти», дослал патрон.

— Встаньте, пожалуйста, вон туда, — показал я.

Пожалуй, тут до Жданова по-настоящему дошло.

— Почему — меня? — закричал он шепотом. — Почему именно меня? Я что, самый главный? Как мне велели, так и… Я мог? Что я мог? А главное — ведь выстоял же Ленинград, ведь выстоял же!

Выстоял, подумал я. И конечно, не ты самый главный преступник. Но ты, на мой взгляд — самый гнусный преступник. И казним мы тебя не за сами преступления — иначе, ты прав, начинать следовало не с тебя, да и много раньше — а за твою отвратительную гнусность. Пока жители города умирали, потому что им было нечего есть и потому что на них падали бомбы и снаряды, ты сгонял с себя лишний жир, играя в бомбоубежище в лаун-теннис. Тебе возили в бомбардировщиках сливки и персики…

— На колени, — сказал я, но он уже стоял на коленях, готовый целовать наши сапоги. — Именем пославших меня, живых и мертвых, объявляю тебя, Жданов Андрей Александрович, извергом рода человеческого. Да будешь ты казнен смертью. Приговор окончательный, обжалованью не подлежит. Привести в исполнение немедленно.

— Семью не трогайте, — сказал Жданов. — Пожалуйста, только семью не…

Филипп подошел к нему сзади, приставил к затылку свой желтый от табака указательный палец. Жданов замер и напрягся, зажмурясь.

Филипп несильно ударил его по затылку ребром ладони.

Тело повалилось беззвучно и мягко.

— Все-таки, сударик мой, обосрался, — недовольно сказал Великий.

Он присел над телом, потрогал пульс.

— Готов, — резюмировал он. — И теперь, господа, я попрошу вас заняться чем-либо посторонним…

Мы с Филиппом отошли за кустики. Быть наблюдателем жутковатых вудуистских экзерсисов Великого ни мне, ни ему не хотелось.

— Вот так-то, брат Филипп, — сказал я, закуривая. — Сбылась мечта идиота.

— Не расстраивайся, командир, — сказал Филипп. — Ты просто месть свою пережил.

Вот, помню, в Майями, в доках, я к такому негритянскому пойлу пристрастился, «Красный Глаз» называется. Не знаю уж, из чего они его гонят и на чем настаивают — вроде как на табаке, но не уверен. Так вот, не пьешь его дня два — и так хочется хоть глоточек, аж мочи нет. И мерещится: в хрустальной бутылке оно, холодное, пахнет как сад цветущий… А дорвешься, хлебнешь: теплое, мутное, окурками отдает — и похмелье сразу же наступает, безо всякого веселья.

Так и здесь. Думаешь, полицаев душить сладко было? Ты его душишь, а в углу жена голосит и дитю ротишко затыкает…

Мы молча докурили свои попиросы. Великий бормотал полуслышно, потом вскрикнул на гортанном наречии, потом еще и еще.

— Бабка мне бесов в чулане показывала, а я не верил, дурак, — продолжал Филипп.

— А что, командир, так о нашем отряде и не известно ничего?

— Пока ничего, — сказал я. — Некогда их искать, да и некому. Берись, если хочешь.

— Ну… — Филипп почесал ухо. — Почему бы нет?

— Завтра тогда поговорим подробнее.

Помимо всего, завтра нам с Великим предстоял разговор с Софронием.

Фундатор не одобрил бы сегодняшней акции. Более того: нам грозило полное отстранение от дел. Орден мог давно сменить всю кремлевскую верхушку, упразднить Советы и даже восстановить монархию — технически это все было возможно. Но Софроний предвидел после переворота такие гражданские войны и смуты, в сравнении с которыми даже минувшая война показалась бы незначительным эпизодом. Правда, у Великого имелся весомый козырь: убрав вероятного преемника Сталина, мы открывали путь Лаврентию, который давно сидел у «Пятого Рима» на крючке, хотя сам еще не подозревал об этом.

Бормотание прекратилось, потом Великий закряхтел, распрямляясь (к дождю у него по-прежнему ломило поясницу), и шагнул к нам.

— Табачку курнуть, — сказал он. — Ох, и препроклятое это дело… прав был батюшка, когда на улицах курить не велел… себе вред, иным соблазн…

Он со вкусом затянулся и замолчал, прислушиваясь к ощущениям.

— А где наш подсудимый? — спросил я. — Не придет табачку просить?

— Он уже домой побежал, — отмахнулся Великий. — Не в машине же его такого обосранного везти. Она мне как память дорога, я ее у самого Жукова в преферанс выиграл…