Постструктурализм, Деконструктивизм, Постмодернизм

1986 г., П. Смит критикует как раз то, что через два года сам

будет убедительно защищать в книге "Выявляя субъект" (1988)

(358), -- "легитимацию" теоретического восстановления в своих

правах "человеческого субъекта". Разумеется, нельзя отрицать

различие между смитовским пониманием "человеческого субъек

та", формулировка которого осуществляется в традиционно пост

структуралистских терминах, с акцентом на его, субъекта, поли

тической активности, и "индивидуумом" Кристевой, объясняе

мым биопсихологическими предпосылками, -- еще одной вариа

цией "феминизированного лаканства".

Тем не менее, при всех разногласиях и несовпадениях, обе

эти концепции фактически имеют общую цель -- "теоретическое

воскрешение" субъекта, его восстановление после той сокруши

тельной критики, которой он подвергался на первоначальных

стадиях формирования постструктуралистской доктрины.

Все сказанное выше очерчивает трансформацию политиче

ских и более нас интересующих эстетических взглядов француз

ской исследовательницы, которую она пережила со второй поло

вины 60-х до конца 80-х гг. Однако прежде чем перейти к

ключевой для нее, как все же оказалось, проблемы "пост

структуралистской трактовки субъекта", необходимо отметить те

общие предпосылки постструктуралистской доктрины, в форми

ровании которых она приняла самое активной участие.

"Разрыв"

Кристева считается са

мым авторитетным среди

постструктуралистов пропа

гандистом идеи "разрыва",

"перелома" (rupture), якобы имевшего место на рубеже XIX

XX вв. в преемственности осененных авторитетом истории и

традиций эстетических, моральных, социальных и прочих ценно

стей; разрыва, с социально-экономической точки зрения объяс

няемого постструктуралистами (в духе положений Франкфурт

ской школы социальной философии) как результат перехода

западного общества от буржуазного состояния к "пост

буржуазному", т. е. к постиндустриальному.

Подхватывая идею Бахтина о полифоническом романе,

Кристева в своей работе "Текст романа" (1970) (277) вы

страивает генеалогию модернистского искусства XX века:

"Роман, который включает карнавальную структуру, называется

ПОЛИФОНИЧЕСКИМ романом. Среди примеров, приве

денных Бахтиным, можно назвать Рабле, Свифта, Досто

евского. Мы можем сюда добавить весь "современный" роман

XX столетия (Джойс, Пруст, Кафка), уточнив, что современ

ный полифонический роман, имеющий по отношению к моноло

гизму статус, аналогичный статусу диалогического романа пред

шествующих эпох, четко отличается от этого последнего. Разрыв

произошел в конце XIX века таким образом, что диалог у Раб

ле, Свифта или Достоевского остается на репрезентативном,

фиктивном уровне, тогда как полифонический роман нашего

века делается "неудобочитаемым" (Джойс) и реализуется внутри

языка (Пруст, Кафка). Именно начиная с этого момента (с

этого разрыва, который носит не только литературный характер,

но и социальный, политический и философский) встает как та

ковая проблема интертекстуальности. Сама теория Бахтина (так

же, как и теория соссюровских "анаграмм") возникла историче

ски из этого разрыва. Бахтин смог открыть текстуальный диа

логизм в письме Маяковского, Хлебникова, Белого... раньше,

чем выявить его в истории литературы как принцип всякой

подрывной деятельности и всякой контестативной текстуальной

продуктивности" (277, с. 92-93).

Здесь сразу бросается в глаза весь набор постструктурали

стских представлений в его телькелевском варианте: и понима

ние литературы как "революционной практики", как подрывной

деятельности, направленной против идеологических институтов,

против идеологического оправдания общественных институтов; и

принцип "разрыва" культурной преемственности; и вытекающая

отсюда необходимость "текстуального диалогизма" как постоян

ного, снова и снова возникающего, "вечного" спора-контестации

художников слова с предшествующей культурной (и, разумеет

ся, идеологической) традицией; и, наконец, теоретическое оправ

дание модернизма как "законного" и наиболее последователь

ного выразителя этой "революционной практики" литературы.

Оставшись неудовлетворенной чисто лингвистическим объ

яснением функционирования поэтического языка, Кристева об

ратилась к лакановской теории подсознания. Лакан предложил

трактовку фрейдовского подсознания как речи и отождествил

129

структуру подсознания со структурой языка. В результате це

лью психоанализа стало восстановление исторической и социаль

ной реальности субъекта на основе языка подсознания, что и

явилось практической задачей Кристевой в "Революции поэти

ческого языка" (273).

В этом исследовании "текстуальная продуктивность" опи

сывается как "семиотический механизм текста", основанный на

сетке ритмических ограничений, вызванных бессознательными

импульсами, и постоянно испытывающий сопротивление со сто

роны однозначной метриче

ской традиции у говорящего

субъекта.

"ХОРА", "ОЗНАЧИВАНИЕ"

Кристева постулирует

существование особого "семи

отического ритма" и отож

дествляет его с платоновским

понятием "хоры" (из "Тимея"), т. е., по определению Лосева, с