Посвящение

«А чистота-то какая в тот раз была. Ни словом не обмолвилась, что ей неможется. Чувствовала, видать, что помрет, вот и прибиралась. Потому-то так все и чистила. Надо было бригадиру сказать. Вот про это, про чистоту… И про то, как она меня встречала. Нет, не на станции, на станцию-то она никогда не ходила. За околицей. Сидит, бывало, у придорожной канавы, а как завидит меня, сразу идет навстречу. На заре за околицу выходила. Денег никогда не просила, не плакала, не шумела…

У Аладара убогие были похороны. У жены моей таких не будет».

Он погрузился в размышления:

«Занять не у кого, надо что-то придумать. Венок куплю здесь, отвезу домой, а если на второй не хватит, выпрошу где-нибудь цветов и сплету сам. Аладару-то сплел. Цветы тот пенсионер дал, директор бывший. И сейчас даст. В крайнем случае покопаю малость у него в саду. Такой венок, правда, быстрее вянет, но в день похорон еще ничего, держится. Магазинный-то прочнее… И дождь ему нипочем, и солнце, и ветер…»

Балог занялся подсчетами. Считал он хорошо: еще на бетонке выучился. Читал и писал тоже — хорошо, иногда даже газеты покупал, те, что с картинками. Жена потом клала их на пороге под половичком. Или на стол, тот самый, что он смастерил еще до женитьбы.

«Гроб, саван и молитвенник куплю дома».

Следом за мыслью о молитвеннике пришла мысль о том, что он ни разу не был в церкви.

«Надгробие надо достать, хорошее надгробие, большое. Еще… телегу песка добыть. Не такого, как у Дюлы Берецки, но… У меня ведь друзей нету, а у Дюлы Берецки вся деревня в друзьях ходила. Дюле Берецки столько песку навезли — двор мал оказался. Мне бы одной телеги хватило. Если б кто даром согласился… Потом — попу заплатить. У Аладара-то поп почти что ничего не сказал, наверняка денег не дали. Аладара схоронили как самого что ни на есть последнего бедняка… Я еще всем покажу, — мысленно поклялся Михай Балог. — Не придется им хмыкать: похороны, называется! Красивые похороны устрою. Петь будут, в колокол звонить, люди шляпы снимут и почтят жену мою. А у гроба я один встану — родни-то ни у нее, ни у меня нету. Родители померли, есть, правда, у меня брат, да мы уж тыщу лет как не видались, я и не знаю, где он да что. А жена и вовсе сирота была. Разве что соседи у гроба встанут».

Михай Балог озирался в поисках бригадира. «Ушел куда-то, ушел… Надо было ему сказать: я, мол, жену с почетом и уважением похоронить хочу. Вот-вот, с почетом и уважением».

Он оставил котел и облокотился на каменную ограду. Камень был холодный — его пробрала дрожь. Крыши домов плыли перед глазами. Он выпрямился, и мир внезапно сузился до размеров замочной скважины.

Михай Балог пошел в общежитие, переоделся и отправился на станцию вместе с прочими — здесь было еще пятеро из той же деревни, что и он.

Он так торопился, что не вымыл как следует ни рук, ни лица. Платье надел то самое, в котором обычно переезжал с места на место и отмечал праздники.

2

Все шестеро шли в ногу, котомки, висевшие на шеях, равномерно болтались из стороны в сторону. Бечевка натирала Михаю Балогу кожу, шею все сильнее щипало от пота.

Они спешили из корчмы в корчму. Пили только палинку и говорили друг другу: «Вино — в поезде». И закупали вино, самое дешевое, с трудом запихивая бутылки в котомки. Деньги вытаскивали из карманов, сдачу запихивали туда же. Дрожащим рукам не всегда удавалось разделить слипшиеся купюры, и тогда приходилось просить продавца или кассира, чтобы те сами взяли с ладони нужную сумму.

Михай Балог обнаружил рядом с вокзалом цветочный магазин и купил там венок. Он оказался на удивление легким, Балог вышел из магазина, неся его перед собой.

Попутчиков он догнал уже в поезде.

Венок положил на багажную полку, поближе к окну. Рядом пристроил котомку. Снял куртку, провел ладонью по лицу и уселся у окна.

«Гроб куплю утром, но перво-наперво схожу на кладбище. Надо бы похоронить ее рядом с Аладаром, но Аладар лежит на краю — там, где самые нищие, самые никчемные. Ее бы на холме положить… Там и земля получше, песчаная, а с краю — всё корни да камни. Могильщикам надо литр палинки выставить. Пока будут копать могилу, куплю гроб, привезу до того, как они закончат».

Он посмотрел в окно — на перроне торговали съестным. Вареная колбаса с горчицей. Тут он вспомнил, что не ел со вчерашнего дня. Пиво пил, палинку пил, но есть не ел.

Сидевший напротив курчавый цыган достал из промасленной бумаги кусок сала. Цыгана звали Эрне. В руке у него был здоровенный ломоть хлеба. Он не резал его, а кусал, хотя рядом, на скамейке, валялся ножик. Сало резал, а хлеб — нет.

Они посмотрели друг на друга. Михай Балог молчал. Хлеб хрустел, когда курчавый вгрызался в него зубами. Было видно, что он торопится покончить с едой и, может, даже жалеет, что достал сало.

Они снова взглянули друг на друга, и курчавый указал ножиком на пол. Под ногами у него стояла бутылка вина. «Пей», — сказал он.

Михай Балог не шевельнулся. Курчавый поднял бутылку и протянул ему. Михай отхлебнул и поставил бутылку на пол. Когда все расселись, его так и потянуло сказать: а у меня вот жена померла.

В руках у каждого было по бутылке. Они орали и пили и не давали ему раскрыть рта — все равно бы никто не услышал. В соседнем купе тоже пили и орали.

Цыган Эрне покончил с закуской и завернул остатки хлеба и сала в коричневую промасленную бумагу. Обтер ножик о брюки. Потом поднес к губам бутылку, ту самую, из которой пил Михай Балог. Прищелкнул языком и обнял сидевшую рядом девицу. Соседи хватали девицу за ляжки, она хихикала. Курчавый Эрне вложил в рот девицыну кисть и укусил ее за мизинец. Девица завизжала, шлепнула Эрне по руке, потом, схватив его за волосы, пригнула голову к коленям и тут же вздрогнула от боли — парень укусил ее за ляжку. Все расхохотались. Балог тем временем размышлял, откуда взялась эта девица. Пару раз он видал ее на работе, но ехала она с ними впервые. Шум и гогот не утихали. Казалось, будто все говорят разом, но застревают на первом же слове. Девицу щипали, тискали, со всех сторон блестели зубы, мелькали в воздухе заскорузлые ладони.

Поезд тронулся, мужчины пустились в пляс, поминутно целуя друг дружку. Резиновые сапоги Эрне задавали ритм, уголки рта у него лоснились от жира, храня следы недавней трапезы. Остальные хлопали в ладоши. Потом плясали обнявшись. Заправленные рубахи вылезли наружу и болтались наподобие коротких мятых юбок. Заросшие щетиной лица прижимались друг к дружке, в руках были зажаты бутылки. Двигались все время по кругу. Временами плюхались на сиденье, но потом снова пускались в пляс.

Кто-то выключил свет и закрыл двери купе. Все расселись по местам. Плясать перестали, но кричали и визжали по-прежнему.

Один из них подсел к Балогу.

— Слушай-ка, Тощий, как насчет цыплятинки?

— Чего?

— Цыплятинки.

— Ну…

— А я вот баранину люблю, но цыплятинка, она еще лучше.

— Лучше, — кивнул Балог. В голове у него постепенно прояснилось.

— А как насчет той цыпочки, что у тебя перед носом? Нравится? А? Ну, Михай, нравится или нет?

— Больно уж молода.

— То-то и хорошо, дурачина, то-то и хорошо.

Цыган, сидевший рядом с Михаем, вытер губы, встал и заправил рубаху в штаны. Стоило ему сесть, как рубаха немедленно вылезла обратно.

— Ты скажи, надо тебе или не надо, а, дурачина?

Михай Балог посмотрел в окно: темень кругом, только и видно, как сбегают по стеклу капли. Полоски дождя бежали все быстрее и постепенно сливались, догоняя одна другую.

— Дождь идет, — сказал Балог.

— Ну и шут с ним, пусть себе идет, дурачина… Тебе-то что? Говорят же, цыплятинка рядом.

Он снова вспомнил, что не ел со вчерашнего дня. От голода и темноты ему вдруг померещилось, что купе раскачивается в воздухе. И все кругом плавает в поту, все кругом сырое. Скользкие, липкие сиденья, скользкие, липкие люди. Куда ни протянешь руку, всюду грязь, черная плесень, растворенная в воде, в поту, в винном смраде. «Поесть бы», — почти что выговорил он, но тут сидевший рядом вцепился ему в плечо.