Посвящение

— Гляди, как рот разевает! Пошлость! — Пинта завороженно слушал себя.

— Дыхание не обязательно должно быть как-то особенно красиво. — Это уже совиная мудрость Фанчико.

Пинта прекрасно умел ладить с девушками, Фанчико умел тоже, но Пинта был легкомысленнее и действовал быстрее, что вовсе не означает, будто Фанчико в конечном счете не достигал того же, только он, Фанчико, всегда при этом и влюблялся в девушек (а они, само собою, в него), что все-таки не совсем честно. Пинта обдернул свою майку, аккуратно, как того требовал замысел, разгладил холщовые штаны и направился к девушке, которая уже почесывала бедро с внутренней стороны.

Пинта легко поклонился.

— Целую ручки. Вам помочь?

Тем временем официант наискось, исподтишка приближался к аквариуму. Его рука удлинилась деревянной, сучковатой палкой с сачком на конце. Пинта еще беседовал с девушкой, но уже что-то заподозрил и, когда официант сделал последний шажок, отчаянно взвизгнул. Его голос бился между ужасом и озорством.

— Спасайтесь, рыбки! Он здесь!

Девушка-хлебоноша лениво сползла с ящика (на ее ляжках отчетливо пылали широкие следы планок), небрежно оправила юбку, кофту (ох и кофта, пуговицы чуть не отлетали на груди!), застегнула пуговицу, не самую верхнюю, и, легко покачивая бедрами, словно второразрядное видение, исчезла в клубе вырвавшегося из кухонной двери пара.

Я спросил, на который час Пинта назначил девушке рандеву, Пинта ответил, что, к великому сожалению, своим обгрызенным ногтем попросту не мог показать ей на часах предлагаемый час встречи. А на словах? — мог бы настаивать я…

(Горошинка)

Мы вели игру, забили три гола, когда получили один в свои ворота. За наших соперников болели многие, и теперь они все почувствовали, что их время пришло. Я старательно готовился бросить мяч в игру. То была прекрасная и точная минута: минута чистого обладания. Обладать мячом, симпатией одних, неприязнью других, зная, что их воля не имеет значения, их голоса, желающие нам смерти, могут свиваться в темный купол над нами, видимость их свободы и возможностей может сделать их еще кровожаднее, и, казалось бы, каждая малость (исключая главное) подтверждает их правоту, а между тем они у меня в руках (не мяч, нет!), мне ведь стоит только обернуться с деланной печалью, и вот уже мяч у меня, и — полная тишина.

После гола всегда нелегко: в такие минуты противник теряет голову и решает продолжать борьбу совершенно в другом ритме, однако довольно скоро я каким-то образом (все же) оказался перед вратарем, защитники позади меня, разбросанные на все четыре стороны света.

— Защита — категория этическая, — говаривал, бывало, Фанчико. — Их грубость необязательно преднамеренна, но они не делают ничего для того, чтобы не быть грубыми.

Вратарь осторожно двинулся мне навстречу, но по его глазам было видно, что ничего хорошего он не ждет. В самом деле: я без всякого труда, очень просто пробежал мимо него. Подняв голову, чтобы увидеть великолепную и несколько унылую рамку пустых ворот, я увидел также и полукружье зрителей, и, среди множества девчонок, тетю Юдит, которая, заранее радуясь моему голу, высоко вскинула руки, демонстрируя свои подмышки с покрывавшей их странно черной шерстью — нет, не покрывавшей даже, а росшей в них.

— Будто черная щетка. Чещетка! — веселился Пинта.

Я остановился на линии ворот и стал бесстыдно разглядывать их — поскольку рядом с тетей Юдит стоял и мой отец, и хотя на его лице я углядел некоторую напряженность, вполне объясняемую моим прорывом к воротам, однако на самом деле его левое плечо уже приютилось (почти) под мышкой тети Юдит, а правая рука уже начала путь к ее животу.

Итак, я попусту торчал у самых ворот, и тоска и безысходность парализовали меня, и я не в силах был шевельнуться, хотя прекрасно отдавал себе отчет в том, как это отвратительно — тупо застыть в воротах (каждая ситуация имеет свою хореографию, говорит мой отец), да и защитники уже зашевелились: они подымались, скалили зубы.

— Дурак, — сказал Фанчико и в последнюю минуту вкатил мяч в ворота.

(Горошинка)

Забив гол и вырвавшись из объятий ребят, я пробрался к отцу и подставил голову в надежде получить заслуженную ласку. Глаза отца смотрели никуда, когда он спросил:

— Мама?

Я не ответил, зубы сцепились и не пропускали слов — ни туда, ни сюда. Только Фанчико что-то сказал, что-то милое и неловкое: он-то знал, как нужно одновременно любить и видеть.

(ФОТОГРАФИЯ НА ПАПИНОМ СТОЛЕ)

Однажды утром, когда отец, пошатываясь, вышел из кухни в полуобморочном состоянии от чудовищного завала немытой посуды, а особенно от вида серебряного, впрочем, скорее, мельхиорового подноса с припаянными к нему пятнами яичного желтка и когда он вошел в ванную и не обнаружил на месте свою зубную щетку, стакан для полоскания, бритву и унитаз, когда не увидел своего лица в зеркале, а потом, добравшись до комнаты, увидел взбитую постель, а в ней свернувшуюся котенком женщину с желтыми волосами, — вот тогда он подошел к письменному столу, слегка на него навалился, одновременно держась за него, а потом твердо посмотрел мне в глаза (на карточке мой взгляд суров и губы выпячены) и сказал:

— Ты победил меня, шеф, твоя взяла.

Маргит Ач ПОСВЯЩЕНИЕ

Перевод Т. ВОРОНКИНОЙ

'Acs Margit

BEAVAT'AS

Родилась я в 1941 году, в одном из пригородов Будапешта, то есть как бы в столице и в то же время нет. Отца я не знала, он рано умер, и росла среди шумной, многочисленной материнской родни — то есть как бы сиротою и в то же время нет. Это была типичная рабочая семья будапештской окраины, а на рубеже сороковых-пятидесятых годов пролетарское происхождение с официальной точки зрения считалось большой удачей и чуть ли не заслугой. Хотя сама-то я изначально готовилась к интеллигентскому поприщу, мечтала пробиться наверх, к той жизненной форме, акции которой резко падали вниз. Родня одобряла эти мои устремления — в особенности потому, что считала меня не приспособленной к жизни, — однако любое проявление интеллигентности встречала с настороженным недоверием и язвительной враждебностью. Понятно, что со стороны родственников нечего было рассчитывать на должную поддержку, напротив, я унаследовала от них малодушие, полное отсутствие уверенности в себе, и уже в годы университетской учебы у меня появились признаки неврозов, типичных для интеллигентов в первом поколении.

Да и впоследствии я не раз оказывалась в двойственном положении. Со стороны можно подумать, будто начинающему писателю, если он трудится издательским редактором, гораздо легче вступать в творческую жизнь, поскольку он знает все секреты кухни (с 1964 по 1988 год я работала в издательстве «Сепиродалми», затем перешла редактором в издательство «Магветэ»). Однако мой старт был замедлен именно профессиональным опытом: я с горечью убеждалась, что в литературном деле человек абсолютно предоставлен самому себе, бессильный отыскать надежные критерии таланта или оценки каждого отдельного произведения. Мне минуло тридцать лет — я была уже матерью двоих сыновей, — когда начала писать, да и то пять лет работала, как говорится, «в стол». В 1976 году вышел первый сборник моих рассказов («Лишь воздух и вода»), в 1979-м увидела свет повесть «Посвящение», в 1984-м появился еще один сборник рассказов под названием «Меч, кнут, милостыня», а в 1988-м вышли две повести: «Доверчивый путешественник» и «Шанс». Вот и все, на что хватило скромных сил женщины, которая не только зарабатывает на хлеб и тянет семью, но и решилась посвятить себя писательской деятельности, могла бы сказать я с жалобным упреком, однако скорее испытываю некоторую гордость, что сумела справиться и с тяготами повседневной жизни. Излишней, калечащей трудностью я считала и считаю лишь одно: вынужденные попытки пробиваться сквозь колючую проволоку, ограждающую свободу творческого слова и изобразительных средств, — попытки, которые иной раз могут показаться добровольным художественным решением.

Маргит АЧ

ЧЕТВЕРГ, 11.31—12.40

Амбруш Фратер вместе со старшим братом и его женой выходит со скудно освещенного перрона железнодорожного вокзала Санта Лючия на залитую полуденным солнцем привокзальную площадку. Это его первая туристская поездка на Запад. Преобладающее число венгров, совершающих путешествие в западные страны, вот уже почти столетие начинает вояж с Венеции. В наши дни приехать в Венецию означает примерно то же, что для акробата встать на доску трамплина: подброшенный высоко вверх, циркач выполнит дерзкие сальто. Иначе говоря, это малопривлекательное движение необходимо, как разбег перед эффектным трюком. Путешествие по Венеции — хорошо обкатанный туристский маршрут, каждому заранее известны здешние достопримечательности; конечно, известны они и Амбрушу Фратеру, и его спутникам, ведь в памяти их запечатлелась видовая почтовая открытка с надписью «Характерный уголок Венеции»: мостики, кокетливо изогнутые над загадочно поблескивающей водой, разбухшая от влаги штукатурка на стенах дворцов со стрельчатыми окнами, зелень плюща, дымка тумана, — и весь этот набор шаблонных красот, в соответствии с законами перспективы, постепенно уменьшаясь в размерах, теряется за поворотом канала. Надлежащим образом проштудировав путеводитель, туристы уже более компетентно могут пересказать, что изображено на открытке: понте над рио, на одном из берегов, позади выстроившихся в ряд палаццо, угадывается калле, а может, фондамента, хотя не исключено, что это кампо или кампьелло. Легко всплывает в памяти еще одна столь же стереотипная открытка с изображением собора Святого Марка и знакомая по фильмам цепочка быстро перемежающихся кадров: несметные стаи голубей на взлете, густые толпы туристов, щелкающих фотоаппаратами, и сверкающие купола на площади Св. Марка. Просторная площадь эта расположена на суше, как и любая другая площадь в иной точке мира. Над этим стоило бы призадуматься, если бы попадающие в Венецию туристы склонны были к раздумьям, а не рассчитывали бы, что в награду за потраченные на поездку деньги Венеция должна разрешить все загадки и удовлетворить их любопытство, как удовлетворяла, вероятно, запросы всех предыдущих путешественников.

Амбруш Фратер и его старший брат Карой чувствуют себя неловко, оттого что им не удалось вычеркнуть Венецию из программы поездки. Братья чураются всяких банальностей. Они выходят из вокзального полумрака с превосходством экзаменатора, желающего проверить, совпадет ли эта доподлинная Венеция с их заочными представлениями о ней. Лишь Лаура в душе трепещет перед Венецией; она радостно надеется, что ей представится случай прокатиться в гондоле, а гондольер усладит ее слух пением. Правда, надежд своих она не высказывает, но зато ее ничуть не смущает, что желания подобного рода способны изменить к худшему представления братьев о ее вкусе. Втайне она настроилась на романтическое путешествие в город любви и лишь в угоду хорошему тону, перелистывая в поезде путеводитель, обронила ироническое замечание: мол, кто бы мог подумать, что гондола, в сущности, всего лишь лодка. Ее слова прозвучали так, словно бы, отдавая свои симпатии обычной, незатейливых очертаний лодке, она пренебрежительно отзывается о жеманных изгибах гондолы. Однако на деле это было не так. Лауру вполне устраивают чрезмерно выгнутые нос и корма гондолы, ведь в конечном счете она менее интеллигентна, чем братья Фратер: Лаура — инструктор по лечебной гимнастике.