Посвящение
Шрифт:
Под палящими лучами солнца они сидят на каменном парапете набережной. Отсюда хорошо видны расположенные напротив острова Сан-Джорджо с нарядной церковью и Ла-Джудекка, где доминируют обычные, будничные здания. В канал заходят морские суда и баржи, вдали, напоминая тонкий карандашный рисунок, просматриваются угловатые изгибы портовых кранов. Фратеры сидят на берегу, но не чувствуют себя просто и естественно. Естественно было бы сидеть на берегу Дуная или Балатона, даже у Влтавы и Вислы или на морском побережье Болгарии, Польши: ведь приятнее всего сидеть у воды или у огня. Ничто так не подчеркивает бесплодность людской суеты, как вода. Колдовское, непредсказуемое, ничем не скованное движение вод, аритмичные морщинки волн на ровной глади, извечная невозможность определить, где начинается волна и где она переходит в другую, поразительная безучастность, с какой вода то башней вздымается вверх, заполняя собою новые и новые пустоты, то, напротив, убегает с привычного места, обнажая донные вымоины, — все это напоминает некое божественное иносказание, напутствие
— Жаль тратить время попусту, пошли дальше, — говорит Карой.
В одной из ниш старого здания таможни Амбруш замечает человеческие испражнения. На площади, поблизости от которой братья жили в детстве, стоял большой храм из бутового камня. В нишах этого храма тоже, как правило, попадались засохшие экскременты, и при игре в прятки надо было следить, чтобы не вляпаться.
— Какой кошмар! — восклицает Лаура, и на лице ее чувство отвращения смешивается с негодованием. — Выходит, здесь тоже люди способны пакостить.
— Не дури, Лаура! Чем возмущаться, лучше бы порадовалась, что этот город тоже стоит на грешной земле. Лично я уже по горло сыт всей этой помпезностью, да вы даже на собственной свадьбе не были такими напыщенными, как сейчас. Меня, например, эта куча определенно взбодрила, теперь я готов податься хоть на площадь Святого Марка. — Амбруш простирает руку к другому берегу канала победным жестом вождя кочевого племени (во всяком случае, таким, как его изображали на своих полотнах живописцы-романтики прошлого века). — В конце концов, — добавляет он с язвительной, задиристой усмешкой, — не могу же я довольствоваться этим куполом, — он указывает в угол ниши.
— Фу, до чего ты вульгарен! — перебивает его Лаура и сама удивляется, как это она решилась одернуть Амбруша.
— У меня, конечно, животные инстинкты в зачаточном состоянии, — говорит Карой с иронией, закаленной в братоубийственных баталиях, — и обнюхать окрестности вокруг нашего жилья я намеревался отнюдь не с той перспективой, какую ты имеешь в виду, Амбруш, однако, спору нет, мне тоже по душе, что мы наконец напали хоть на какие-то следы человека среди сплошных декораций. Только я воспринимаю как следы человека, к примеру, и вон тот красный почтовый ящик, и пиццерию с двумя пустующими столиками у входа или вон того мальчика со стрижкой под пажа, в чудных штанах до колен и темно-синих носках. Не понимаю, почему для тебя все это менее красноречивые следы человеческого присутствия. Лишь потому, что они эстетичны?
— Ты опять неправильно ставишь вопрос. — Амбруш удобно прислоняется к стене, явно готовясь к долгим рассуждениям. — Ты отделяешь историческую, можно сказать, официальную сущность города от его приватного облика. Следы приватной жизни успокаивают тебя, поскольку в силу одного лишь факта, что в этом городе живут люди, ты веришь, что здесь можно жить, хотя как архитектор должен бы быть убежден в обратном.
Напряженная формулировка мыслей выдает Амбруша: напрасны его небрежная поза, легкая интонация — он явно что-то задумал. Будь небрежность его позы естественной, он бы не стал прислоняться к стене, скрестив на груди руки, а сунул бы их в карманы и принялся бы покачиваться на носках. Если бы решил попросту поболтать с братом, то речь его непременно перешла бы в невнятное бормотание, как это бывало дома. А в нем скорее ощущается напряженность распрей, в какие иной раз выливалась привычная, постоянная грызня между обоими братьями. Лаура улавливала значительность этих размолвок, но не их смысл; ее сбивало с толку даже то обстоятельство, что эти острые споры обрывались так же, как и обычные, повседневные стычки: мягкими увещеваниями Кароя и неохотными уступками Амбруша.
— Этот почтовый ящик — типичный пример предателя-коллаборациониста, — продолжает размышлять вслух Амбруш. — Он заставляет тебя поверить, будто вопреки пропитанным сыростью стенам и мрачным, не видящим солнечного света комнатам-склепам Венеция пригодна для жилья. Это мелкая, ловко внедренная истина, которая делает ложь достовернее, а в награду получает ранг, какого никогда не получить заурядному почтовому ящику: ты называешь его красивым. Меня же не интересует приспособленность Венеции для жилья, а вследствие этого не интересует и социальное положение живущих здесь официантов, владельцев пиццерий, работников транспорта и почтовых служащих.
— Уж не воображаешь ли ты, будто я приехал сюда изучать жилищные условия и социальное положение владельцев пиццерий! — прерывает его Карой. Склонив голову набок и внимательно нацелясь взглядом, он стоит перед Амбрушем.
— Разумеется, я этого не воображаю! — Амбруш отталкивается от стены. — Только ведь ты не можешь не интересоваться социальным положением владельцев пиццерий. Ты обречен на это.
Карой, смеясь, пожимает плечами.
— Слушай, что я тебе
скажу. — Он слегка толкает Амбруша, вновь прижимая его к стене. — Я все уразумел: скромный, убогий почтовый ящик — предатель-коллаборационист, это неизбежно вытекает из твоих принципов, предательством является все, что констатирует какой-либо факт или, скажем, не отрицает его; любая красота и даже любой утилитарный предмет. А каждый, кто использует с толком свой рабочий потенциал, есть служитель тотального зла, единственное его оправдание, что этим он зарабатывает на жизнь. Но я не намерен спорить с тобой, ради этого не стоило уезжать из Пешта, а вот когда вернемся домой, я пятьсот раз спрошу, устроит ли тебя, если я, к примеру, подамся в смотрители теннисных кортов, а Лаура станет надомницей и будет раскрашивать новогодние елочные игрушки, иначе говоря, если каждый последует твоему примеру и займется не тем делом, которому обучен. И вновь спрошу тебя, что это за революционное новшество — служить переводчиком при «Интуристе», имея в кармане диплом доктора философии. Теперь же я задаю тебе лишь один вопрос: в чем, по-твоему, моральное преимущество кучи дерьма перед почтовым ящиком? Она не вводит в заблуждение доверчивого созерцателя? Не внушает ему ложные представления касательно приспособленности Венеции к жилью? Ну, отвечай же!Амбруш с коротким смешком наносит Карою боксерский удар в плечо.
— Тебе не удастся меня разочаровать, Карой, я фанатичный защитник этой кучи экскрементов, поскольку она — единственный бескорыстный нарушитель порядка в этом неестественно функциональном городе, она — единственное, что не использовано здесь в интересах туризма. Кстати, сказанное легко проверить на реакции среднего человека, — он кивает в сторону Лауры. — Не сердись, Лаура, я не хочу тебя обидеть.
— Еще один дешевый шаблон: гражданское возмущение как критерий новой морали и новой эстетики! — Карой с сердитой усмешкой машет рукой и отворачивается. Оставив добродушное подтрунивание, он тотчас переходит к серьезному спору. От резкого движения его тонкие, прямые волосы закрывают высокий, квадратный лоб. Такие волосы не способны упрямо, по-ребячьи, взъерошиться, как, скажем, жесткие, курчавые. Упавшие на лоб, они нарушают строгую, продуманную гармонию лица, и заметнее становятся его чересчур тонкая, сухая, испещренная морщинами кожа и некрасивый нос с узкой переносицей.
Амбруш с недовольством встречает гневную вспышку Кароя, его с детства раздражало, когда Карой горячился: младший брат усматривал в этом нечто неприличное.
— А что в нем плохого? — спрашивает он со зловещим спокойствием, и уголки губ у него опускаются. — Оценка среднего человека — это критерий ничуть не более надуманный и неточный, чем прочие единицы измерения, включая меры длины, объема и веса. Как ты себе это представляешь? Когда ты, к примеру, разглагольствуешь об эстетизме почтового ящика и вообще о красоте, в твоем распоряжении имеется, что ли, какой-то более точный критерий, нежели привычки среднего человека?
Карою удается побороть раздражение; он расслабляется и, вскинув брови, с глубокой убежденностью отвечает:
— По счастью, мне нет нужды прибегать к критериям, когда я говорю о красоте. Красота — будь то природная или созданная человеком — делает бессмысленными все иные оценочные критерии, кроме самой себя. Амбруш, чего ради ты ехал в Италию, если тебя способна взволновать лишь куча дерьма?
— Дерьмо, да не всякое, а лишь подлинное и анархистское — признай хотя бы это! — сбавляет тон Амбруш, переходя на обычную иронию, которая не направлена против брата, а как бы служит аккордом, завершающим спор. — Кстати, признаюсь тебе, я ехал на вражескую территорию. Изучать неприятеля. Иными словами, ехал как лазутчик. Но это не помешает мне наслаждаться красотами. — Амбруш завершает разговор широкой ухмылкой, обнажая зубы-лопаты.
ЧЕТВЕРГ, МЕЖДУ ДВУМЯ И ТРЕМЯ ЧАСАМИ ПОПОЛУДНИ
По мосту перед зданием Академии Фратеры бредут к центру города. Маршрут, конечно же, разработал Карой, сложенная карта торчит у него из верхнего кармана рубашки, как уголок носового платка великанских размеров. Лаура старается вызвать в себе чувство признательности к мужу, ведь он так легко находит решение в любой ситуации, встающей перед туристом. По сути, она и вправду восхищается Кароем: сама она безнадежно плутала бы, доведись ей одной очутиться в незнакомом городе. Однако чувство восхищения супругом несколько притупилось в Лауре, ведь ей приходилось воздавать должное стольким его достоинствам: методичности, целеустремленности, дисциплине, скрытности, невероятным математическим способностям — все это были, безусловно, ценные качества, которые сообщали Лауре чувство уверенности в себе, словно бы разносторонняя одаренность Кароя являлась общим семейным имуществом, половина которого по праву супружеского владения принадлежала ей. И все же сейчас, отдавая должное способности Кароя ориентироваться в незнакомой обстановке, запугивая себя предположениями, что было бы с ними без надежного вожатого, она стремится подавить в себе мимолетную неприязнь к мужу. Лауру, которая никогда не вмешивалась в споры братьев — почему и считалось, что она этих споров не понимает, — на сей раз раздосадовали сентиментальные рассуждения Кароя о красоте. Однако, если Лаура и понимала из этих споров больше, нежели полагали, она все же не могла понять сейчас, чем вызвана ее досада. Точно так же не могла бы она объяснить, отчего не в силах была сдержать улыбку при язвительном замечании Амбруша, что, хотя он приехал в Венецию недругом, это не помешает ему насладиться городом.