Посвящение

Простоты ради я ответил, да, машина моя. Мужчина явно этому сообщению обрадовался, удовлетворенно засопел: наконец-то. Вы уж, пожалуйста, станьте чуток в сторону, сказал он мне, а то сосед не может въехать в ворота, потому что какой-то осел, прошу прощения, загородил проезд. Сердце мое возликовало — я имею в виду собственную несуразную ухмылку в ответ на столь великолепный и симпатичный сплав глупости и простодушия. Мужчина, которого я окрестил про себя господином Посланником, был в полосатом купальном халате, под которым могли иметь место разве что трусы, ибо, с одной стороны, приоткрываясь, халат то и дело обнажал покрытую черной, кое-где седеющей вьющейся шерстью грудь, с другой стороны, голени тоже были голые, тоненькие, как черенок лопаты, только ступни прятались в шлепанцы. Мы уж полчаса как ищем, чья это машина.

Неужели я поставил ее где не надо, изумленно вопросил я. Ах, черт лысый, добавил я и надеялся, что теперь уж он сочтет меня за болвана, а это ведь в некотором роде фора, если допустить, что Посланник не слишком глуп. Но затем, все еще переминаясь на пороге, я сказал то, что чувствовал: вы, пожалуйста, не сердитесь, я искренне сожалею, что украл у вас столько времени.

Итак, очевидно: мое сожаление было искренне, но в то же время сдержанно, что делало его более весомым… ведь ошибочно полагать, будто повышенная доза сожалений более действенна, напротив, наши оплошности следует укутывать сожалениями очень точно по мерке, в противном случае мы будем выглядеть смешными и возбудим лишь ненависть.

Когда мы вышли на улицу — впереди господин Посланник, вестник, ангел, щит либо подлый предатель, как знать, — вокруг машины собралось уже немало народу. Собственник-с-Поросячьими-глазками, Родственница-Собственника-с-Поросячьими-глазками, Зевака I, Зевака II и Зевака III. Ждали меня. Я этому порадовался, что и собрался выразить соответствующей улыбкой. Позднее я долго раздумывал, действительно ли само выражение моего лица сыграло столь роковую роль, или тяжелые слоны фактов и без того растоптали бы в прах этот воскресный вечер.

— Добрый вечер, — приветствовал я их с той смесью веселости и огорчения, какая должна, по моим представлениям, характеризовать человека, когда он совершил ничтожную промашку. Я уже готов был исполнить то, что требовалось, как вдруг Собственник-Поросячьи-глазки разразился отвратительной грязной бранью.

— Вот я вам сейчас засажу в пах, орал он, к примеру. — Мое лицо стало замкнутым, старым и, надо полагать, неприятным.

— Этого делать я вам все же не рекомендую, шеф. — Меня злила моя беспомощность, вернее, то, что мы все более удалялись от реального положения вещей — я что-то сделал не так и сейчас исправлю ошибку, — а следовательно, оказывались во власти уже иной ситуации: я защищаюсь от злобного хищника. Собственник-Поросячьи-глазки был действительно дикий зверь, но я все же глубоко сожалел, что мы — хотя правда на его стороне — все дальше откатываемся от осуществления акта справедливости и у меня все меньше возможности эту его правду признать. Я не стремился ни спорить, ни одержать победу, хотя такое искушение было, когда я взглянул на Родственницу, которая с нейтральным видом стояла, опершись на дверцу машины, и уже давно ждала, чтобы я наконец что-то предпринял (тут мне следует подчеркнуть, что ее нейтральность явственно благоприятствовала мне); итак, я не ответил, ибо не желал фигурировать в одной сцене с Собственником-Поросячьи-глазки. Искушение было не от возможности припечатать острым словцом или сыграть на обаянии; это было серьезное, прекрасное, важное искушение. Для иллюстрации поставим здесь одну мою (обобщающего характера) фразу — если уж поставить здесь девушку не можем, в особенности ее лицо, бледное и как будто светившееся, в котором — в самом его безразличии — я обнаружил нечто похожее на сочувствие ко мне, да и к ней самой.

— Ну хорошо. Я обещаю, что впредь буду парковаться осмотрительней, если и вы обещаете осмотрительней выбирать выражения. Вот. Так и сказал. Словом, выдал ему как следует. Афористичная краткость, смелая мысль, элегантная форма. Как хорошо, что я вовремя придержал язык!

— По дружелюбному сопению господина Посланника стало ясно, что он именно вестник, ангел и щит. Он проводил меня до двери, и мы по-приятельски распрощались. Тут же его как бы поглотила тьма. Родственница-Собственника-Поросячьи-глазки села в машину и захлопнула дверцу. Громкий хлопок — хлопок пощечины. Прежде чем повернуть ключ зажигания, она бросила в мою сторону, а может быть, на меня, укоризненный взгляд.

— НО ЭТОТ ВЗГЛЯД, ШЕФ, ИЗВЕСТЕН УЖЕ И ТЕБЕ.

(СТИХОТВОРЕНИЕ ПИНТЫ)

Пинта приплюснул нос к оконному стеклу. Снаружи завывал ветер, деревья были робки и приниженны, толстые шубы самоуверенны, люди мрачны и угрюмы.

— Скажи, дорогой Фанчико, — сказал он, не шевельнувшись, — завтра по календарю день Дежё?

И не успел Фанчико ответить:

— Что такое силлогизм?

— Чушь.

— А точнее?

— Форма логических умозаключений, ведущая от премиссы к конклюзии.

— Тогда слушай. Силлогизмы по случаю именин. Написал Пинта, то есть, значит, я.

Первое: шрамы от праздника на шее кричащей цесарки.

Второе: из хоботов неуклюжих слонов брызги — триумфальная арка.

Третье: семенящие по триумфальной арке букашки.

А теперь четвертое: шакал, вымоченный в молоке.

Пятое: улыбка фаршированного цыпленка.

Шестое: волк под майонезом, такой милашка.

Седьмое: сухие капли поющих голосов.

Нос Пинты на оконном стекле. Внимательно слушающий Фанчико. Комната, полная камнями его осуждения.

(СПАГЕТТИ)

Опять бесстыдно развевающаяся пижама! В кастрюле кишмя кишели спагетти в сложном переплетении.

— Полито кровью, — воззрился Пинта на сковородку. Отец указательным пальцем чертил круги вокруг пупка. Он был озабочен.

— Проклятье, — простонал он. — Прежде всего, откупа взялось это вот, красное? — Он легонько постукивал ногтем по пуговице. В блаженном неведении махнул рукой.

— В духовке есть лампочка. Нужно нажать посильнее. — Фанчико деловит, я храню молчание.

— И второе. Каким таким фокусом можно добиться, чтобы спагетти прогрелись доверху, а снизу не превратились в уголь?

Словно благословляя, он возложил руку на спагетти.

— Сейчас, если не ошибаюсь, положение таково: снизу спагетти сгорели, сверху — холодные как лед.

В самом деле: жирная пленка кое-где подсекала округлость перепутанных вермишелин.

— Хочешь? Вообще-то вкусно. Питательно.

Фанчико и Пинта за что-то сердились (тогда) на отца. Может быть, из-за учительницы гимнастики.

— Цыц! — холодно прервал Пинта.

— `A propos [11] , в связи со спагетти. — Фанчико был беспощаден, у него всегда находилось, что сказать `a propos. Когда в комнатах засыпает свет, все лжи выползают из человека, будто черви, и спускаются вниз по специальным громоотводам. Они ползут по дну Дуная из Пешта в Буду и — никаких «но»! — прежде чем солнце откроет глаза, тем же путем возвращаются назад. Вы меня поняли, не так ли?

Растирая сыр между пальцами, отец устроил настоящую пармезановую метель.

11

Кстати (франц.).

— Теперь-то спагетти согреются, — остроумно заметил я.

(БАЛЕТ ДЛЯ ДВУХ ДЕТСКИХ РУК)

Каким-то образом папа и мама оказались рядом. Они устроились на одном стуле и держались за руки. Но не только ради шутки или из любви! А потому, что я устроил для них кукольный театр.

Диван, который Фанчико по-ученому именует софой, я оттащил от стола так, чтобы поместился стул (стул приволок из соседней комнаты). Я попросил родителей сесть на этот стул (и они послушались беспрекословно), а Фанчико и Пинту попросил спрятаться за диван, их руки должны были стать куклами (только попробовали бы ослушаться!). Рука Фанчико — папа, рука Пинты — мама. (Факт: Фанчико и Пинта безбожно лягались там, за диваном, но факт также и то, что на уровне представления это не отражалось, НАПРОТИВ, так что и рассуждать много тут — не о чем.)