Посылка из Полежаева

— Люська, это нехорошо, — твёрдым голосом повторил Тишка.

Люська снова заскребла валенком снег.

— Я понимаю, Тиша, — созналась она. — Но я думала, так лучше.

— Ну да, лучше, — передразнил Тишка. — А вот послал бы Серёжка Дресвянин твои стихотворения в «Пионерскую правду» — лучше было бы?

— Тиша, да я же покаялась… Я же и не спорю с тобой, — Люська даже отвернулась, провела рукавом под глазами: то ли притворилась, то ли и на самом деле слёзы вытерла.

— Каяться надо перед всеми, кто читал.

— Да ты что? — обернулась она, и Тишка увидел, что лицо у неё и в самом деле зарёванное. — И так уже подхихикивают.

Тишке сделалось жалко её:

— Да кто подхихикивает? Мы с Серёжкой не сказывали никому.

— И не сказывайте, Тиша! Не сказывайте! Я клянусь, что ни одного стихотворения ни у кого не спишу больше.

Она умоляюще смотрела на Тишку уже высохшими, без слёз, глазами.

— Ну ладно, — неопределённо сказал Тишка, ничего не обещая ей: Серёжка разоблачил её, он пусть и решает, как быть. — Ты Марии-то Прокопьевне признавалась? — всё же спросил он.

— А что? Надо? — захлопала Люська ресницами. — Я пока только Петру Ефимовичу… Он стенгазету выпускает… Просил новые стихи… Я ему и призналась.

Люська глубоко вздохнула.

— Тиша, только вы никому не говорите, — прижала она руки к сердцу, — я и так переживаю… Как и ты, Корвалану хотела помочь.

— Да уж чего ты хотела помочь? — пренебрежительно махнул рукой Тишка.

— Хотела. — Глаза у Люськи округлились, сделались большими, как чайные блюдца. — Хотела, Тиша. Только у меня получилось плохо, — она снова вздохнула.

— Ну, зато не наивно… — напомнил ей Тишка начало разговора.

Она стрельнула в него глазами:

— Ты обиделся? Да? За «наивного» обиделся?

— Да не обиделся… А только ты ничего про Корвалана не знаешь… У родственников, говоришь, письма не пропускают…

— Не пропускают, Тиша! Это точно.

— Не знаешь, так помолчи, — остановил он Люську. — Посылки даже через Красный Крест ходят.

Тишка! Так не к нему же, а вообще в Чили… От нас… Из других государств тоже…

Тут Тишка, возможно, попал и впросак. Он Серёжкины объяснения слушал тогда не очень внимательно.

— Ну, а сын Альберто с ним в концлагере виделся? Его пропустили? — настаивал он.

Но Люська не так-то проста.

— Тиша, — удивилась она. — Так ты разве не знаешь, каких это стоило трудов? Сколько добивались, чтоб эту встречу разрешили?

Нет, её в угол не загонишь. Уж точно, что ничего не знает о сыне Альберто, а вывернулась. Но Люська, словно прочитав его сомнения, сказала:

— Альберто в прошлом году умер в Болгарии…

Выходит, и вправду знает…

Они постояли молча: разговор соскользнул на печальную ноту, и эта нота требовала, чтобы после неё установилась тишина.

Тишка отвернулся от Люськи, перевёл взгляд на берёзу, стоявшую под окнами Люськиного дома, и его передёрнуло от оторопи: у берёзы когда-то (может быть, не один год назад) отпал сук, вылом уже затянуло чёрным, как чага, наплывом, но сейчас, в оттепель, из старой раны, будто кровь, выступала ржавчина и рваным подтёком расползалась по белой коре.

Тиша, — прервала молчание Люська, не заметившая на берёзе кровоточившей раны. — Ты, конечно, поступил благородно. Я тобой восхищаюсь, — и она завистливо вздохнула.

Тишка растерялся от неожиданного признания. Вот уж никогда б не подумал, что Люська может кого-то ставить выше себя.

— Хотя, конечно, ты очень наивный, — не преминула добавить она и спохватилась: — Только ты не обижайся, пожалуйста. Ты мне правду, и я тебе правду.

— А я и не обижаюсь, с чего ты взяла…

Люська в какой уже раз вздохнула:

— Если бы ты заранее посоветовался со мной, я бы тебя плохому не научила.

— Да чего я такого плохого сделал?

— Нет, нет… Что ты, — испуганно затараторила Люська. — Я и не говорю, что ты плохо сделал. Я же, наоборот, сказала: завидую тебе… Но если бы ты посоветовался…

И опять двадцать пять…

— Если бы да кабы, — передразнил её Тишка. — Если бы ты не была трещоткой, может, по-другому бы всё и сложилось…

— Убежал бы? Да? — замирая, спросила Люська. Она уже забыла о своих грехах и была прежней Люськой, той Люськой, которая в любых словах ищет потайной смысл. — Убежал бы? Да?

Тишка ничего ей не ответил. А Люська, то ли опомнившись, освободившись от зуда любопытства, то ли уж она по натуре такой человек, опять обрела наставнический тон.

— Ну, не наивный ли ты человек… — сказала она удивлённо. — В Чили собрался бежать…

— Да кто тебе сказал, что собрался?

— Ой, Тиша, я, смотри, очень догадливая. — Люська хитровато прищурилась: — Кто меня обманет, тот двух дней не проживёт…

Расхвасталась — и не удержать. Забыла уже и стихи, и слёзы.

Лучше наивным быть, чем таким забывчивым и хвастливым.

— Чего-то не видно, чтобы в Полежаеве из-за тебя умирали, — сказал Тишка.

— Значит, никому обмануть меня не удалось, — засмеялась Люська и опять добавила: — Ну, Тишка, ты и наивный же…

Тишка нахмурился: не хватит ли лясы точить? Раскудахталась курицей: «наивный», «наивный»… Каялась бы лучше сама, а не других учила…

— Знаешь, Люська, — заявил он решительно, — мне дрова надо колоть! Некогда тут с тобой прохлаждаться.

Люська опять пожала плечами:

— Ну, и иди… Но я же тебе не сказала самого главного-то.

Это ж надо… Целых полчаса воду в стуле толкли, а главного сказать ей времени не хватило. Вот женщины!

— Ну? Чего?

Люська заговорщицки оглянулась, перешла на шёпот:

— Только ты пока никому не говори. — Она удостоверилась, что подслушивать их некому, и выпалила: — Всей школой дрова будем пилить! Для чилийских детей деньги пойдём зарабатывать.

Эк, удивила, а то Тишка не знал ничего. Да ему Серёга в субботу после уроков уже говорил, что рисовал для стенгазеты заголовок «Поможем Чили!». Правда, он не знал, чем помогать будем, но ясно же было, чем ещё школьники могут зимой помочь? Собирать золу и куриный помёт для колхоза, пилить дрова, сдавать макулатуру — только так и можно заработать деньги.